Писал в перерыве между экзаменами. Извиняйте за сумбурность, буду править. Побольше критики, если можно.
История капитана Аргавеса
Простите мне прескверное изложение этой истории, братья, ибо я рассказываю ее впервые и не расскажу более никогда, а, стало быть, нет резону подбирать верные слова взамен тех, что приходят на ум.
Итак, я родился в маленьком поместье, которое отец взял за своей женой.
Будущих космодесантников воспитывают воинами, а мой отец был человек не от мира сего и морщился, когда отворяли кровь волу.
- Будет улыбаться, братья, я серьезно.
Поэтому я всегда был при нем: месил глину, таскал воду из колодца и ставил палочки в книге должников. Он был хороший гончар и гордился тем, что сам обжигал изразцы, которые сейчас украшают палаты князей Горивальских.
Еще он был хоралист.
- Вы, вероятно, слышали, как воет ветер в пустых
горшках? - спросил Аргавес у сержантов. Те знающе покивали головами.
Он вылеплял горшки разной формы, пытаясь заставить ветер звучать на разные тона, высверливал отверстия, чтобы сделать свист мягче. Это получалось у него не всегда. Не выдержав визга, сбежала кошка. На огороде увял редис.
Соседи, которым не по вкусу были его упражнения, подговорили мою мать, и она перебила все отцовские горшки. Отец оттаскал ее за волосы, хотя насилия обычно не одобрял. Мать выторговала у старьевщика вторую кровать и отселилась во флигель, откуда продолжала донимать отца скандалами.
Мне было четырнадцать, когда отцу по смерти старого князя достался заказ от наследника на расписную урну, в которой должен был упокоиться прах старика. Мать надеялась, что отец выйдет в придворные поставщики; в задаток был дан кошель серебра, и она не смогла устоять перед тем, чтобы не напоминать ему о работе каждый день. А он ни черта ни делал, только возился со своими горшками, надеясь, что за месяц времени все как-нибудь устроится само собой. Работа над урной была для него делом, вечности недостойным.
Когда от заказчика приехала подвода, отец как раз суетился в саду. Чтобы было больше места, он вырвал все цветы, сравнял клумбы, выкорчевал липы, которые задерживали ветер и своим ароматом смущали в летний вечер настроенный на творческие изыскания ум. Дом стоял как на юру.
В тот день он выставил на столы целую батарею. Сначала шли длинные полые трубки, которые и горшками-то не назовешь, так они скручивались. За ними пузатые колбы, в которых впору был отстаивать вино. Они соединялись друг с другом по цепочке, а последняя в свою очередь вливала воздушный поток в здоровенный котел с носиком как у чайника, для которого понадобился отдельный стол. На него отец возлагал самые большие надежды. Вот-вот должен был завертеться флюгер.
Как сейчас помню, княжеский посланец облокотился на забор своей немалой тушей, презрительно оглядел рабочую одежду отца и, сплюнув, обратился к нему так:
- Эй, ты, приятель! Давай-ка выволакивай свое художество, мы сто лет стоять не будем.
Как и прочая челядь, он невысоко ценил все, что князь заказывал у простонародья, полагая, что его задача – просто довезти этот хлам до места, а там свалить уж как придется. На нем был пояс, с вшитыми, чтобы не обчистили, тридцатью золотыми, которыми надлежало расплатиться за урну, но он решил, что с отца хватит и десятка, а остальное пускай достанется ему и еще извозчику, чтобы не болтал. Для несговорчивых сбоку у него висел кистень.
- Ну, так как, готов товарец? Если готов, выноси, а то старый - сгниет, пока мы горшок дотянем.
Отец, надев, чтобы не напекло голову, соломенную шляпу, тем временем кружился вокруг котла; он заглядывал ему внутрь, засовывал руку, нащупывая неровности, и хлопал его по круглому боку, придирчиво слушая звон. До него не сразу дошло, что хочет этот задира.
- Вы не могли бы не шуметь? – вежливо обратился он к представителю заказчика. – Я могу прозевать мистраль.
- Чего? – вылупил глаза посланец, - Какой мистраль? Урну сюда давай!
Отец сдержанно кашлянул. Для него разговор был исчерпан. О какой выполненной работе может идти речь, если он только вчера починил гончарный круг, а к работе рассчитывал приступить на днях, когда начнется штиль.
- Чего пристал к человеку? Может, он блаженный какой? – ленивым голосом предположил разморенный возница.
- Блаженный, не блаженный, а только пусть он мне товар отдаст, - ответил посланец и на всякий случай заглянул отцу под шляпу. Изо рта у него воняло луком, и отец брезгливо отскочил.
Возница хохотнул и сказал посланцу.
- Ты дома у него посмотри.
Тот оценил совет и зашел в дом. Оттуда тут же послышался грохот: он, очевидно, наткнулся на заготовки для сезона северного ветра. Раздался женский крик:
- Ты что, такое ничтожество, что позволишь всякому встречному расхаживать у себя по дому? Аргавес, если хочешь остаться мне сыном, выстави этого проходимца вон!
Я сделал шаг в сторону двери, но возница остановил меня:
- Не заходи, парень. Он тебе все кости переломает. Капитальный человек, если спросишь моего мнения.
Крик прекратился, сменившись каким-то хныкающим повизгиванием. Мать выбежала на крыльцо в заляпанном переднике; она стряпала очередной несъедобный обед, экономя на кухарке – что в свете непрактичности отца было не так уж и глупо. Она всегда очень легко заводилась и сейчас была на грани истерики. Ее палец судорожно ходил, показывая и на отцовские горшки и на соседскую яблоню, которая после трех вечерних концертов перестала давать плоды, и на улицу через дорогу.
Она кричала:
- Вот этим он и занимался все время, этим вот, этим! Я ему говорила работать, а он что, он ничего, вот этим только и все, а я не виновата, вы с него спрашивайте, а не с меня. С него, а не с меня спрашивайте!
Она вцепилась мне в руку и продолжала:
- Вот сын подтвердит! Скажи, сынок, я правду говорю, что твой отец только горшки лепил? Давай, Аргавес, мальчик мой, скажи!.
Отец наблюдал за этой сценой безо всякого интереса. Только один раз, когда она чересчур запрокинула голову, он покосился на нее и сказал строго «Не блажи!», что дало ей повод лишний раз назвать его бесчувственным выродком, скотиной и проклясть все двадцать три года семейной жизни.
- В чем-то она была права. – прервался Аргавес,- Отец никогда не отличался восприимчивостью. Он тонко чувствовал страдание в вещах, но людей видел однобоко, поскольку все они были сделаны из материала, для него неинтересного.
- Вот значит как, - протянул посланец, почесав подбородок, - Значит нам вот это надо забрать, как по-твоему?
Здоровенной лапищей он заграбастал горшок и раздавил его в пыль.
- Это, значит, да? Взамен урны, за которую серебром уплочено?
И еще один горшок. Отец встрепенулся.
- Я бы попросил вас…
Мать заплакала. Из всхлипываний вырывалось «слизняк» и «ничтожество».
- Ну вот, такую красивую женщину расстроил, - ухмыльнулся посланец. – Как же нам с тобой рассчитаться, мил человек? – спросил он задушевным голосом. – Может быть, задаток возвернуть можно, а?
Он подмигнул.
Всхлип. «Он все потратил».
- Это, как вы понимаете, было чистое вранье. Отец никогда не считал деньги, но и не швырялся ими, пытаясь пофорсить перед соседями.- Ну значит, поедешь и самолично объяснишь шаху, почему его отца надо развеять по ветру, как холопа.
Он положил руку отцу на плечо. Тот дернулся, пытаясь сбросить груз, тем более, что флюгер уже качнулся пару раз, и струйки пыли потекли со столов, предвещая сильный ветер.
Верзила качнулся на носках и заехал отцу по скуле. Того мотнуло. Верзила резко и сильно подхватил его под руку и поволок к подводе.
- К вечеру вернем, - пообещал он. Я рванулся к отцу, но мать схватила меня за шиворот и прошипела в ухо:
- Пускай. Он того заслужил.
Аргавес вздохнул.
На следующий день приковылял старьевщик и сообщил, что нашел нашего отца в овраге, где обычно собирал всякий хлам. Ему разбили висок, и земля вокруг была вся в крови. С него сорвали одежду, он лежал голый. Как и в жизни, он довольствовался покровом, данным ему природой. Мать удивительно спокойно осмотрела тело, потом велела мне сходить домой за лопатой.
Мы похоронили отца недалеко от места, где он был убит. Когда была брошена последняя лопата, мы молча направились домой. Она шла аккуратно, заботясь о новом платье, а меня раздирала злоба.
Мне думалось, что если она хоть немного зайдет вперед, я проломлю ей череп лопатой и оставлю корчиться на земле, как какую-то хищную тварь. Я даже не мог скорбеть об отце, так сильно я ее ненавидел в этот миг.
Она избавила меня от греха.
- Аргавес, нам надо серьезно поговорить. Ты должен понять, что я тоже любила твоего отца, несмотря на то, что он относился ко мне как к вещи, и сейчас креплюсь изо всех сил, чтобы не заплакать. – она выдержала эффектную паузу и всхлипнула. – Но ты должен понять, что он мертв и больше не будет заботиться о тебе. Ты должен уйти, Аргавес.
Я не сказал ни слова против.
- Я знаю, что ты, возможно, хотел бы остаться, но постарайся понять меня правильно. Я женщина, я хочу счастья, но совсем другое дело женщина с ребенком на руках. Ты должен понять.
И я ушел. Она совала мне в руку медяки, я не отказывался, но не обернулся, когда она махала мне вслед.
За три дня я дошел только до трактира, от которого начинался пустынный тракт, и уже порядком устал, однако не настолько, чтобы переломить себя и вернуться. В былые дня я редко ходил пешком, да и времени на это не было, все сиди себе за гончарным кругом.
В трактире было почти пусто. Горстка каких-то оборванцев сидела и пускала слюни на остатки пива, которые трактирщик сливал в раковину. Когда я заказал стейк, эта свора жадно уставилась на поднос. Один за другим, они перекочевали за мой столик, и вскоре я знал их всех по именам. Старшего – он был скверно брит и носил вязаную шапку – звали Лутц. Он поведал мне, что вся эта братия ни много, ни мало ищет работы. И если я хочу, то могу присоединиться к ним.
Обычно я за версту обходил таких подозрительно-доброжелательных, скользких джентльменов, но сейчас, когда мне было так горько, я только обрадовался предложению. По кружке каждому, крикнул я. Они захлопали меня по плечу. "Ты свой в доску, парень!". Медь покидала мой карман с невиданной быстротой, а я не придал значения тому, что Лутц в угаре шептал своему дружку «Ничего, я уверен, у него в подкладке зашито».
Потом он выудил какую-то бутылку и, хитро улыбаясь, предложил выпить за встречу. Это заявление было встречено всей кодлой с гоготом, и до меня бутылка дошла наполовину пустой. Под вопли «До дна!» и «А ну, наляг!» я из последних сил допил и, словно всю жизнь практиковался, снес бутылке горлышко.
В голове у меня сразу же закружилось, все вокруг смешалось, и я едва только чувствовал, как Лутц или кто там еще обшаривает мои карманы, чтобы расплатиться за пиво.
Проснулся я в пустыне. Солнце палило нещадно Они обобрали меня до нитки, даже сумки не оставили. Двое суток я брел без пищи и воды, проклиная все. На исходе второго дня я заметил высокую фигуру. Она наблюдала за мной – яркий блик на взгорье в четверти лиги от меня. Металл отсвечивал.
Он следовал за мной. На солнце он отбрасывал тень, а ночью я притворялся спящим и сквозь полусомкнутые веки видел его на фоне луны. Но мне никак не удавалось застигнуть его. Он был очень велик, но прятался с изумительным проворством и не отзывался на мои крики. Я никак не мог понять, чего он хочет.
Однажды, когда я измучился, пытаясь поймать ящерицу, и упал в изнеможении, сквозь забытье я услышал шаги. Он был совсем рядом. Крался, наверное, с подлунной стороны камней. В суставах его хрустела пыль. Он тяжело дышал. Все, что я запомнил.
Когда он ушел, я обнаружил на камне объемистую флягу и несколько початков кукурузы, твердых как камень. Под ними был клочок бумаги. На нем крупными, неустоявшимися буквами было написано: «Отомсти».
Какая ирония! Глупый, полумертвый мальчишка, в котором судьба усмотрела мстителя! Он, мой спутник, знал, на что способен человек, когда отчаяние овладело им!
Я не мог отомстить убийце моего отца, да и кто он был этот убийца? Один из бесчисленного множества мелких чиновников, он всего лишь исполнял свои обязанности и вряд ли долго печалился, окровавив кистень. Он ничего не знал о моем отце. Но князь Горивальский знал. Он помнил, что мой отец не только хороший гончар, но и большой мечтатель, которому нельзя поручать срочных дел.
Я, в сущности, стал космодесантником еще до инициации. Когда решил убить князя Горивальского.
Меня подобрал караван, идущий в Гориваль. Они приняли меня за мертвого и начали засыпать землей. Я очнулся с полными глазами песку. То-то смеху было.
Сначала я пристроился караулить в обоз и этим отрабатывал дневной провиант. На каждой стоянке среди тюков шнырял лысый старик с длинными, как паучьи лапы, пальцами. Он громко кричал и брызгал слюной.
- Кретин! – вопил он, - еще одна такая остановка, и мне придется продавать их по цене дерева!
Погонщик в ответ белозубо скалился и тренькал на маленькой губной скрипочке. Старик багровел.
Я часто спрашивал у погонщика, кто этот старик, но он отмалчивался и только настегивал лошадей. Не помог и табак, который я выменял за дневной харч. Старик продолжал оставаться тайной не только для меня, но и для всего каравана. Таррик, проворный мальчишка, который всегда норовил оседлать ледащего, но злобного мула, и лишился по его милости четырех зубов, рассказал мне, что он до ночи не гасит в своем вагоне свет, и оттуда неприятно пахнет свежим лаком.
Он показал мне ключ, который снял со связки начальника каравана, пока тот спал. Хитро прищурившись, он спросил:
- А что взамен?
Я пообещал ему принести что-нибудь из вагона старика.
Ночью я дождался, когда погаснет свет в вагоне, и тихонько отомкнул дверь. Луна светила ярко. Я различил в темноте какие-то круглые формы, похожие на вытянутую вазу. Сильно пахло олифой. Было так тихо, что я отчетливо услышал, как храпит старик. Он развалился прямо у порога, и я чуть было не наступил на него в потемках.
Пора было продолжать осмотр. Я прислонился к одной такой круглой штуке щекой и почувствовал туго натянутые нити. Скрипки! Вагон был полон скрипок! Тихонько зазвенела струна. Я вздрогнул, но старик, очевидно, за всю свою жизнь наслушался скрипок и уже не выделял их звук из общего фона. Оставалось только взять что-нибудь для Таррика.
Я выбрал маленький неказистый альтик. Пускай Таррик играет на площадях в базарный день, пусть в его кружку сыпятся медяки. Он помог совершить мою месть.
Я запихал скрипку за пазуху. Она шуршала необрезанными струнами и скребла мне грудь.
- Воровать вздумал, мерзавец? – раздался шепот.
Я вздрогнул.
- Да ты еще и работаешь тут. Ничего не скажешь, хороших сторожей набрал Дрего.
Старик запалил свечу и пошарил рукой в поисках очков.
- Ну и что мне с тобой делать?
Я сказал, что просто хотел узнать, что у него в вагоне и все.
Старик глянул на меня поверх очков.
- Ну валяй, смотри. У тебя много времени. Утром я сдам тебя начальнику.
Я понял, что его бесполезно умолять. Он тем временем пытался зажечь примус и злобно шипел, что больше не уснет. Примус не зажигался. Я попросил его дать мне попробовать, мне показалось, что такая же модель была у меня дома.
Он буркнул что-то и полез со свечой куда-то в угол. Забренчали инструменты, шершаво лязгнула ножовка. Дрожащими пальцами я поднес лучину к фитилю и раздул огонь. Старик не то чтобы смягчился в неровном свете, но перестал казаться таким нервным и дерганым.
- Ты хочешь посмотреть, как работает скрипичных дел мастер? Никогда такого и не видел, небось. Деревенщина.
Последнее словечко я пропустил мимо ушей и кивнул.
Он достал откуда-то с верхней полки матовую скрипку, разложил ее на верстаке, как прихотливую пациентку и принялся со всех сторон ворсить ее толстой блестящей от лака кистью. Он делал это долго, стараясь класть одинаковый ровный слой, чтобы не портились цвет и звук. От едкого лака у меня заболела голова, а он только раздувал крылья своего носа и даже не моргал. Он работал до самого рассвета и рассказывал мне, как настраивать деки и вырезать эфы. Лошадь мерно тащила вагон, а я все слушал.
Он так и не донес на меня. Мне даже дано было разрешение иногда бывать у него, и я не удивился, когда он однажды взял мою руку и стал своими крючковатыми, сильными пальцами ее ощупывать. Он остался доволен – у меня были ловкие пальцы, я нередко делал для отца черновую работу, когда тот был слишком занят.
Когда мы прибыли в Гориваль, он предложил мне остаться у него учеником. Я не раздумывал. Ни на минуту не забывая о мести, я хотел быть как можно ближе к князю. Я стал учиться. Мы жили в каморке, потому что весь дом занимала мастерская, и глотали пыль от рванья, на котором спали. Но скрипки! Они выходили одна за другой. Сначала я возненавидел свою жизнь, потому что должен был подниматься засветло и таскать воду для вымачивания досок, бесчисленные ведра воды. Потом я шел на рынок. Если меня обсчитывали, старик, не стесняясь, распутывал металлические струны и гонял меня по всему дому. Однажды он ухитрился таки полоснуть меня этим мотком по голой спине. Шрамы так и не зажили. Поэтому нередко я думал податься к той ребятне, которая беззастенчиво била нам стекла и исписывала двери разными непристойностями. Но раздумывал каждый раз, как они кричали мне вслед: «Визгун! Древоед!».
Понемногу старик стал допускать меня до работы. Я пытался втолковать ему, что имею некоторое представление о музыке, и рассказал однажды, чем занимался мой отец. Он не дослушал.
- Чушь собачья!
Он никого не любил, этот старик.
Еще за два месяца до свадьбы князя, Гориваль гудел. Торговцы распродали всю свою снедь. Нигде нельзя было достать нормальной материи. Город жил ожиданием. Созвал князь и всех скрипичных мастеров. Я сидел вместе со своим учителем и глядел на человека, по вине которого погиб мой отец. Он расхаживал перед нами и говорил, что самих по себе скрипок у него хватает, но все это какое-то дерьмо вроде Амати или Кремоне, а здешние мастера отчего-то сплавляют свой товар неграмотному простонародью.
Нам он заказал контрабас. Вы знаете, с какой силой натянуты в нем струны? Что-то около двух тонн. Я понял, что это будет мой шанс.
Старик тоже принял это серьезно. В тот же день он откопал у себя старую-престарую шкатулку, в которой обнаружилась пожелтевшая нотная тетрадь. Он, оказывается, давным-давно сочинил концерт. Нет, не концерт. Увертюру. Совсем маленькую. Она была прекрасна в его исполнении. Он собрался преподнести ее князю, чтобы тот опробовал инструмент.
В надлежащий день инструмент был готов. Старик остался в концертном зале, а я остался при князе помогать ему настроить контрабас.
- Сыграйте вот это, - сказал я ему и отдал рукопись старика. Я изрядно поработал над ней. И над инструментом тоже.
Видите ли, у него была занятная привычка. Он почти не умел читать, но хорошо запоминал ноты и нередко бахвалился этим. За несколько тактов до конца страницы он приказывал слуге перевернуть лист и доигрывал оставшееся по памяти.
В увертюре было одно место, где приходилось сильно жать на смычок, чтобы звук был пронзительнее. Я подпилил струну. Совсем чуть-чуть.
Но мне мало было, что он умрет. Я хотел, чтобы он ощутил приближающуюся смерть. Я сжег рукопись старика, переписав ее перед этим заново.
Чистой я оставил только последнюю страницу. Увертюра обрывалась на самом пронзительном месте.
И он начал играть. Слуга послушно листал страницы, а я накручивал струну на кулак, готовя удавку, ведь мне придется отделаться и от слуги.
Смычок бегал все быстрее и быстрее. Его лицо просветлялось, когда звук ниспадал к тонким мотивам, и хмурилось, когда смычок почти пилил струны.
Слуга перевернул предпоследний лист, и я с ужасом увидел, что сквозь оставшийся просвечивает обложка, а до логического конца фразы еще далеко. Я взмолился провидению, чтобы он не догадался прекратить игру, и увидел, что он захвачен музыкой.
- Давай! – нетерпеливо кивнул он головой. Слуга перелистнул ноты. Музыка взвилась и огрубела. Его глаза от удовольствия широко раскрылись, и он увидел пустой лист. Конца не было. Я стоял сзади него и видел, как судорожно, по инерции он доигрывает последние такты, силясь оторвать от себя инструмент. Чувство гибели захлестнуло его, и он крикнул:
- Какого черта?
Струна щелкнула. Упала с плеч голова, оставляя на нотах кровавую роспись. Я накинул удавку на шею слуги и повис. Он трепыхался, этот дряблый евнух, но я был сильнее и задушил его.
Потом я расправился с охранниками у двери. Они так ничего и не заметили, кроме того, что музыка стихла. Струна – страшное оружие.
Я не знаю, что стало со стариком и его скрипками. Я ушел в пустошь и встретил там воина. Он ждал меня.
