Даду краткий отчетец.
Из воспоминаний тов. Керосинкина, командовавшего летом 44-го года ударным стрелковым батальоном…
…В батальон накануне генерального наступления придали роту химических танков, роту тяжелых танков прорыва и роту зенитных пулеметов. Силища! С личным же составом была беда – бойцов недобор, пулеметов недобор, сорокопяток – недобор, политруков – и тех недобор. Ну, думаю, ничего! В сорок первом и не таким обходились…
«Эх яблочко, мое червивое,
Бродят егеря в степях под Украиною,
Пароход плывет мимо пристани,
Будем рыб кормить альпинистами…»
…Как только наметился прорыв, егеря с визгом кинулись прочь от нас в свой тыл. Там выехали огнеметные танки, и всех раздавили. Кого не раздавили, тех сожгли. Егеря сдались.
Но ежели бы не братцы-огнеметчики, то была бы нам труба. В небе было черно от фашистских аэропланов, зенитчики уж старались, как могли, да их бесперебойно косил немецкий снайпер. Всех почти убил. Последние два зенитчика подошли ко мне, говорят: «Денис Юрич, как так, мол – не могем уже сражаться, у меня, говорит, семья, а у Петрова корова не доена. Никак нам нельзя тут более под огнем оставаться!» Я уж их и стыдил, и уговаривал, и наган показывал – все равно ушли. С танками та же ерунда. Товарищ Мазаев, ихний капитан, говорит: «Пойду на прорыв!» Я ему: «Да куда, там пушки всякие, тигры, еропланы, опять-таки!» А он: «Ничего, говорит, знать не желаю! У меня танки прорыва, значит – на прорыв!» Пока они до немцев доехали, только две машины из пяти и осталось. Но пару Тигров они, правда, хоботами почесали, чего уж тут говорить.
Ну, раз уж такое дело, я за танками пехоту послал. Пехота прошла с полверсты, а потом айда окапываться. И все. Лежать, землю роют, на фашиста не идут. Я пришел, говорю: «Ну что ж, вы, говорю, черти, творите-то! А еще, понимаешь, сибиряки, ветераны Сталинградской битвы! Вон, на вас женщина смотрит, санитарный инструктор, а вы на фашиста не идете! Совести, у вас, говорю, нету!» А они мне: «Ты, говорят, Денис Юрич, человек хороший, но иди-ка ты, говорят, сейчас на*уй! Тут, вон, немец из миномета стреляет – без тебя тошно…»
Я тогда к их ротному политруку пошел. Говорю: «Семен Исаич, у тебя, говорю, бойцы от рук совсем отбились. Давай, говорю, поднимай их на фашиста!» Он ТТ вытащил из кобуры, вылез к бойцам, стал на фашиста их поднимать и на идише ругать. Они его за это лопатой по голове стукнули. Ну, думаю, амба. Всю войну срывают! Тут гляжу: на нас фашистские егеря идут большими массами, но все с поднятыми руками и без партбилетов.
За успешную организацию прорыва при потере всего трех машин, капитану Злопыхаеву из танкистов-химиков Боевое Красное Знамя выписал. Заслужил…
«…- А это у тебя чего такое?
- Это? Дверь!
- Дверь?! А для чего те дверь?
- Ну так это, фашисты, значит, пойдут, а у меня, значит, это…
- Ааааа!...»
…Третьего дня прибыл в нашу часть заслуженный кинорежиссер, Никита Сергеевич Михалков, чтобы снимать фильм про войну. Как называется, не помню. Мне сюжет рассказали, я говорю: «Вы меня не поймите, пожалуйста, неправильно, раз генеральная линия партии требует, то я всегда за, но как по мне – е*ала какая-то!» Мне за это пообещали партбилет на стол и все такое. Я поэтому от командования устранился и на обжективе с саперами сидел: смотрел как они с дверью на спине от снарядов уворачиваются.
По задумке автора танки поехали на фашиста через какую-то узину, их там всеми калибрами накрыло, вижу только дым столбом. Через полчаса приходит Мазаев, один и без шлемофона, рожа чумазая. Я ему говорю: «Ну что, говорю, где там фашисты?» А он, хмуро так: «В узине!» Я ему: «Эт понятно, а танки твои, говорю, где?» А он, совсем уже хмуро: «Тоже, говорит, в узине…» И заплакал. Ну я его больше мучить не стал, угостил папироскою.
А пехота наша в атаку ходила четыре раза. Немцев кругом прорва была, а наши все ходили и ходили. Под конец их там всего трое осталось: комроты Сердюк, рядовой Валяйко и наш батальонный комиссар, товарищ Гумновер. Комиссар видит, что фашист уже везде и говорит: «Надо нам умереть как коммунистам! Идем в атаку!» А красноармеец Валяйко занервничал что-то и говорит: «Нет, говорит, хоть убейте, товарищ комиссар, а не пойду!» Но товарищ Гумновер тоже что-то занервничал и бах ему в голову из нагана. Но тут и Сердюк что-то занервничал и из своего люгера трофейного хлоп политруку в жбан. Вот такая, понимаешь, драматургия…
Кинематографисты вещи свои складывали, я все же не постеснялся, подошел и высказал свое мнение. «Я, Никита Сергеич, говорю, конечно, человек в искусстве не прям, чтоб особенно сведущий, но о войне по-другому как-то снимать надо, мне думается… А то и непонятно, как мы ее таким методом, и выиграть-то собираемся!» А он зубом цыкнул и отвечает: «Ох, дочистоплюйничаетесь, Денис Юрич! Так, глядишь, и Рассею просрем-с!»…
«Теркин, с Богом, помолясь,
Топором по Тигру хрясь!»
…А и знатная кукуруза в это лето уродилась! Мазаев в ней тяжелые танки спрятал – только хоботы и торчат. Левый фланг, за дорогою, прикрывал Злопыхаев, а пехота с сорокопятками вдоль кряжа окопалась. А иначе как? Иначе никак – такое дело, знаешь, арьергардный бой!
Прибегает Дергунов. «Денис Юрич, королевские идут! И броневики! Чую, не сдюжим!» Я ему на это велел панику отставить, а Злопыхаеву дать отмашку, чтоб он со своими зажигалками обходной маневр затеял и в тыл фашистам ударил. Отмашку-то капитану дали, а он чудит – все по буграм, да по открытому месту едет. Немцы их как курей перестреляли. Половина машин сразу занялась, а остальные давай драпать, только их и видели…
Немец затеял нам шлиффеновские клещи, но сорокопятки не дремали: встретили фашистов накоротке и дружными залпами оставили их без броневиков и без зениток. Правда, командир батареи погиб, да как дурак, притом: вылез из окопа по броневику из карабина пострелять, ну и срезали его. А пушкари его, скажу я вам, те еще дундуки! Фашист перегруппировался и всеми силами в лоб на нас. Мы сорокопяточникам и орем, и руками машем, мол, айда сюда с орудиями, а то край всей Красной Армии, и нам в частности. Нет, что ты думаешь – никуда не едут: командир-то не разрешал. А как он разрешит, когда у него в голове дырка с радиоприемник величиной!
Вижу, дрянь дело. Оказалось, взаправду тигры у фашистов королевские. Да броневиков – тьма тьмущая! Как только наши окопы за кряжем обнаружили – давай нас всеми калибрами. Почитай, половину личного состава в роте как корова языком слизнула. Я Дергунова подзываю, говорю, чтоб он Мазаеву ракету давал. Дергунов этими ракетами обстрелялся, а ИСов все нет – сидят себе молча в кукурузе и хоть ты что делай!
А тигры уже на кряже. Я гранату взял, мужиков оставшихся собрал, и Ура, За Родину. А Тигр лютый. Мы уж его и так, и эдак – ничего не берет, броня-то толстенная! Только и остается, что хоровод вокруг него водить, чтоб он никого не задавил. Я кричу, где, мол, саперы-то наши прославленные? Ан, тут выясняется, что их из всего отряда трое осталось, остальных гаубицей убило. Но мужики – не промах! Тигр забуксовал, а они, уж почто народ смекалистый, быстро хворостом его обложили и подожгли. Я ору: «Саперов скорей сюда, у нас тут еще один кошак по окопам катается!» В общем, только он остановился, саперы под ним яму выкопали и спихнули его туда.
Стушевался немец, стал назад отходить. Не успел отойти – Исы заговорили. Только знай, хоботами водят, а на поле германские танки как свечи на Пасху разгораются. Я в кукурузу залез, нахожу Мазаева. «Что ж ты, говорю, голова твоя уралвагонзаводовская, не видел ракеты наши, мы тебе их штук двадцать выпустили!?» Тот улыбается: «Видеть-то я видел, да решил, что больно их много. Мыслю: это и не сигнал вовсе, а ваш ординарец Дергунов от гаубичного снаряда детонировал». Ну не шельмец этот Мазаев, а?!
И уж под занавес приводят Злопыхаева – чуть до Смоленской области не уехал, драпая от немцев. Я на него строго так посмотрел, уничтожительно. «Ты, товарищ Злопыхаев, говорю, доверия моего и советского народа не оправдал. Я тебе орден дал, а ты роту под монастырь подвел, да еще и в тыл драпака дал. Я тебе такого простить никак не могу, так что наград тебя лишаем и с командования огнеметной роты тебя снимаем. И отправляешься ты, Злопыхаев, грехи свои перед Родиной искупать рядовым в штрафной батальон!»
Злопыхаев вздохнул, шлемофон снял, улыбнулся широко, знамением крестным себя осенил, поклонился мне низко и говорит: «Спасибо Тебе, говорит, Господи, и тебе, говорит, Денис Юрич, что молитвы мои услыхали и с растреклятого бака этого бензинового меня сняли. От этого у меня теперь стабильное душевное спокойствие и мир по отношению к самому себе, так что теперь я и в штрафбат всецело согласный». С тем он и ушел, а более я его не видел…
