Один в темноте
СУХОЙ скрип перьев. Единственное, что существовало в пространстве за пределами конторки, пожираемой теням. Когда сгорбившийся уродливым гомункулом мальчишка двенадцати лет отвлекался от работы, то вновь попал в когти страха. Тени извивались и кривились бесами и демонами, прятались в щелях конторки, таились и жадно следили за ним. Порыв ветра – и тусклый огонек свечи гаснет. Первое время слышно лишь поскрипывание перьев. А после таящийся во тьме сонм тварей с жадным хохотом бросились на оставшегося одним в темноте мальчишку. Он кричит, пока они высасывают его душу под аккомпанемент сухого и безразличного скрипа перьев, доносящегося откуда-то из непроглядной тьмы. Этот звук – траурный марш, провожающий проклятую душу в объятья вечных мук.
В этой обители знаний тьма пожирала каждое слово, вбирала в себя всё без остатка. Она рождала знания, выплевывая их тёмную суть в окружающий мир в виде копий многочисленных текстов. Она была истоком слова, и слово это принадлежало Им. Уже тогда я был благословлен, не понимая этого.
Он вскочил в своей кровати и, выпучив глаза, уставился во тьму, туда, где располагалась дверь кельи. Напуганный мальчик ожидал увидеть, как она содрогается под оглушительными ударами, как пыль и каменная крошка поднимается в воздух, как ломаются доски. Но ничего этого не было, хотя удары продолжали отдаваться в голове.
- Сердце. Всего лишь мое сердце - проговорил себе под нос обитатель кельи и невесело рассмеялся, пытаясь успокоить нервы, но сразу умолк. Что-то вторило ему издевательским хихиканьем из теней совершенно пустой комнаты. Он натянул одеяло на голову и тихонечко заскулил от ужаса.
Они скребли мое сознание, звали меня. Маленькие ничтожества жаждали присосаться к моей душе, испить её, тогда еще жалкие, соки. Теперь они извиваются меж моих ступней, вымаливая прощения. Безвольные твари, из коих одна на миллиард достойна крупиц уважения. В этом они похожи на людей.
Утром он шел к своему рабочему месту, освещенному падавшим сквозь узкое окошко светом, будто бы его вели на плаху. Медленные, неуверенные шаги – ему казалось, что эти живые тени все еще ждут его там. Но наставник оказался неумолим, и никакие отговорки не спасли мальчишку. Он готов был выдержать десяток палок, перевестись с такой почитаемой работы переписчиком в хлев, присматривать за скотом, но ни в коем случае не возвращаться к сухому скрипу перьев. И тогда наставник пригрозил изгнать юного послушника из монастыря.
В душе юнца столкнулись два кошмара, яростно грызя друг друга и стремясь пожрать, чтобы безраздельно властвовать над ночными кошмарами молодого хозяина.
Он совсем не знал мира за стенами монастыря. Будучи уплатой за древний долг родителей, он вырос в монастыре, не помня ни отца, ни матери. Ему были неведомы выкрики толпы на рыночных площадях, он не знал ярости уличной драки, и, конечно же, ему не ведомо тепло домашнего очага. Каково это – когда дом является чем-то большим, чем глиняные стены вокруг.
Ему некуда идти, и мир за стенами монастыря заставлял дрожать от ужаса. Он был квинтэссенцией тьмы, неизвестного, непознанного. Пустоты.
И когда он, трясясь от ужаса, садился переписывать очередную легенду о пророке Сланате, то слышал из пролегших по конторке теней шепоты. Голоса радовались его возвращению, но радость эта сравнима с наслаждением хищника, наконец-то подкараулившего жертву. Он закричал и отпрянул, упав с высокого табурета и расплескав чернила по оригиналу легенды.
Я не понимал их и боялся. Я не знал, как легко подчинить этих слабых существ своей воле. Сокрытое за тем, что мы называли Небесными Вратами, прожорливо и глупо, и их легко заставить служить себе. Кроме Великой Четверки, конечно, и их Приближенных. Я бы никогда не посмел даже думать так о…
Он вопит уже целый час, срывая голос. Еще через час он сможет лишь обессилено хрипеть. Без особой надежды еще раз дергает за длинную цепь, идущую от левой ноги к конторке. Та, как и прежде, ехидно бряцает. Мальчишка распластался на полу, ощущая касания таящихся-в-тенях: теплые, алкающий пальцы этих тварей бегают под тонкой, грязной хламидой послушника. Тьма скрипит тысячами перьев, и звук этот заполняет собою всё, хотя мальчик знает, что зала пуста, и все переписчики уже спят.
Он плачет в истерике, понимая: однажды тьма получит и его.
Моя слабость достойна призрения. Мне тошно думать о том, кем я был. Истина стучалась мне в сердце – а я боялся открыть дверь. Заблуждения вели меня во все времена. И во все времена я был прав. Тысячелетия ложь и истина шли со мной рядом, меняясь местами. И каждый раз эта перестановка сотрясала человеческие судьбы.
Наказание длится третью ночь. Приговоренный к бессоннице послушник больше не плачет – уже не может. И не молит о прощении наставника. Исхудавший пуще прежнего, сломленный и разбитый, он тень себя прежнего, и без того жалкого, единственным талантом которого являлись идеальный подчерк и превосходная память.
В этот раз он зажигает свечу и послушно раскрывает принесенную для копирывания книгу. Сборник изречений мудрейших священнослужителей и выдержки из молитв того, что позже назовут Старой верой. Перелистывая сухие страницы и пытаясь не слушать шепоты, не замечать голодных глаз в тенях, послушник находит обрывок листка, используемый в качестве закладки.
Маленький, в два абзаца, отрывок речи. Самый конец, любовно записанный безымянным автором. Пророчество о золотом воине, спустившемся с небес и открывшем народу Колхиды величайшие Истины, подарившем ему власть над звездами, поднявшим его выше небес.
Два абзаца. Дюжина предложений. Но в каждом клинышке, старательно выведенном на обрывке – пламя. Послушник почти видел, как огонь вырывается из письмен, как пылают страницы.
Он отрывает взгляд от пророчества, и вновь слышит жадные голоса теней.
Улыбка озаряет его лицо, повергая тени в замешательство. Он тянется к чернильнице – но не обнаруживает её на месте. Таящиеся испуганы, они пытаются помешать ему. Когда человек перестает бояться их – страх начинает терзать уже самих тварей. Послушник разрезает ножом для бумаги левую ладонь и окунает в рану кончик пера, стискивая зубы от боли. Тени вопят и проклинают его. Пламя свечи трепещет и гаснет, затем раздается торжествующий хохот. Но в хохоте этом – страх.
Но ему не нужен огонек свечи. Он идеально помнит текст, каждое слово выжжено в разуме, да и пророчество в его глазах светится золотым, как если бы записано было золотистыми светящимися чернилами. И он водит пером, закатив глаза в приступе экстаза, кровью переписывая прочитанное. Когда кончается бумага – он покрывает конторку и пол вокруг клинописью. Успокаивается он лишь тогда, когда священный текст покрывает все вокруг него, насколько хватает цепи. Тени шипят в бешенстве, а послушник впервые за шесть лет засыпает спокойно.
Факел в ночи
БОЛЬ. Только сейчас послушник ощутил её в изрезанных об острые камни ногах. Волной она накатила, захлестнув всё существо паренька, и он рухнул у горного ручейка мешком биологического месива. Он никогда не был вынослив, силен, ловок. Худой от рождения, на монастырской диете он стал еще тоньше, почти незаметной тростинкой в могучих и древних стенах священной обители. По всем параметрам – слабак. Он не приспособлен выживать в жестоком внешнем мире, когда физические способности давят интеллектуальный потенциал. Служение переписчиком – спасение в слишком требовательном к волевым и физическим качествам мире.
Если бы не кошмары – ему бы нравилась работа. Запах старого пергамента, шершавость древних манускриптов и хранимые ими тайны приводили его в восхищение. Он наслаждался каждой новой крупицей священного знания, и с упоением вчитывался в древние, как сама Колхида, легенды. А ночами…ночами, как и любой ребёнок, мечтал о том, что когда-нибудь и о нем напишут легенды.
Он становился то великим пророком, подобным Сланату, то великим воином. В одну ночь – великий и мудрый правитель, а в следующую – непревзойденный военачальник. Но всегда – благословенный богами, их избранник, возлюбленный бессмертными смертный.
Утром ему стыдно. Он забывается в работе, проклиная свою наивность и глупость. Часто его мучает вопрос: не являются ли ересью его мечты? Но подойти и спросить наставника он не решается.
И постепенно сладкие мечты сменяются кошмарами. Он берет в руки меч, чтобы сражаться за веру, но убивает истинных жрецов. Его страна рушится на глазах, протекая песком сквозь пальцы. Пророчества, посещающие его, оказываются ложными и приводят целые народы к агонии и страданиям. Грёзы оборачиваются кошмарами, из которых приходят тени.
Он бредет по вопящей от каждого шага пустыне. Маленький, тщедушный. Такой жалкий. Он измотан, а вокруг снуют надменные твари, смеясь над его ничтожностью. Проходит три с половиной вечности, и силы оставляют его. Он падает в ржавую пыль, облачками взлетающую в воздух от его движений. Он – не герой, и на пути, предначертанном богами, сгинет. Им не нужны слабаки, и его разорвут на части. Сильный станет сильнее, а слабый станет испытанием для него.
Но вот он видит вдали золотое пламя. Оно не поднимается в небеса, не затмевает собой весь багровый горизонт – ему не нужно. Оно светит так ярко, так отчетливо, что подобная гигантомания казалась бы пошлостью. Исхудавший мальчонка кое-как поднимается, стряхивая со спины Тёмных, присосавшихся к язвам на хребте и через них вытягивающих веру и надежду. Он, запинаясь, бредёт к пламени. Силится брести.
Сон кончается, и мальчишка с трудом разлепляет глаза. Он впервые просыпается без застывшего на губах крика. Это так непривычно, что пугает даже ночных кошмаров. С трудом разлепив глаза, он привстает на локтях, с непониманием оглядывается. Сухие камни колхидских гор уткнулись в ребра, а ноги, покрытые порезами, разрываются от боли. Он вспоминает случившееся потрясение и замирает, повернув лицо к высящемуся вдали монастырю.
Он не знает, как реагировать. Священный дом для него - всё. И за пределами тех стен у него ни друзей, ни родни; даже врагов – и то нет. Этот внешний мир ему неведом также, как бытие за Небесными Вратами. А пустыни родины безжалостны к слабым.
Ужас окутывает его, и он готов заплакать от страха. Он разжимает дрожащую, покрытую пылью и грязью ладонь и пустым взглядом рассматривает обрывок пророчества. На миг его обуревает желание выкинуть текст и вернуться в монастырь с покаянием. Рассвирепевший при виде кровавой клинописи настоятель велел вышвырнуть из головы еретическое учение Завета, стёр начертанное за ночь и хотел отобрать оригинал текста, чтобы придать хулительную ложь огню. И тогда послушник впервые в жизни не исполнил указания старшего: он выхватил текст из руки жреца и бросился бежать из монастыря, не подготовленный к жизни за его пределами. Одна мысль занимала его, затмевая вопль разума, пульсировала огнём в груди: текст должен быть спасён. Но он не мог позволить сжечь священную рукопись, и за секунду перевернул всю свою жизнь, вырвавшись растрепанным вихрем из врат монастыря.
Он нервно сглотнул, взгляд его приобрел осмысленность, после чего он жадно перечитал пророчество. Сжав в руке помятый обрывок странички, он уверенно, не оглядываясь, зашагал прочь от древнего, затерянного в глуши колхидских гор бывшего пристанища, в объятья пустынь, не имею представления как там выживать и куда идти. Он просто знал, что должен спасти текст.
Огромный город кричит тысячей голосов, пахнет миллионами ароматов. Он кипит наваристой похлебкой в котле, где смешались тысячи цветов. Это море людей пугает мальчишку: о вспоминает такой же шумный океан ночных теней. Но поток увлекает его с собой, закручивает в водоворотах толпы, выплевывает на берега рыночных площадей, где ютятся убогие калеки и бездомные. Те не обращают на него никакого внимания: он выглядит в точности, как они. Исхудавший за неделю скитаний, покрытый слоем серой пыли, кровоподтеками и серыми ссадинами. В глазах – океан ужаса, отчаянья и ненависти к самому себе. Он тысячу раз проклял себя за опрометчивость, и три тысячи раз – за горячность. И один раз даже почти проклял в сердцах смутившее его пророчество – но не смог. Он замолк, не начав, и покорно побрел дальше. А через три часа пред ним предстал Лагаш1.
Массы людей – именно так, массы, ибо в толпе не видно человека, - кипели вокруг, и никому не было дела до испуганного мальчишки. И это безразличие пугало еще больше. Если бы они испытывали хоть какие-то чувства; если бы они кричали на него, гнали, смеялись или презрительно сплевывали – ему было бы легче. Но ощущать себя пустотой – это было страшно. И тогда он закричал.
Тогда на него поглядели: удивленно, презрительно, с раздражением и непониманием. И лишь в одном взгляде он увидел нечто иное, незнакомое доселе. Сочувствие и жалость.
- Хочешь есть, мальчик? – с заботой в голосе спросила невысокая худая женщина, склонившись над распростершимся в пыли беглецом.
Не отводя испуганных глаз от худого, острого лица незнакомки, бывший переписчик кивнул. И тогда она, слабо улыбнувшись, протянула ему сверток.
Он никогда не ел таких вкусных лепешек.
- Как тебя зовут? – в тоне мужчины чувствовалась властность. Он упивался ею, хотя и был хорошим человеком. Мелкий скотовладелец, он всегда был в низу общества: в коем-то веке он почувствовал себя владыкой судеб. Пускай даже судьба в руке его была одна и принадлежала изможденному сверх всякой меры мальчишке.
- Саргон… - ответил тихо, будто бы страшился говорить громко, мальчишка, и вновь принялся за вкусную лепешку.
- Саргон? Саргон. Саргон… - повторил несколько раз жилистый хозяин дома, в который мальчика привела женщина. Он будто бы пытался распробовать на вкус это имя, расколоть его. – И откуда ты, Саргон?
- Из монастыря Аккада2 – угрюмо буркнул он в ответ, не слишком отрываясь от пищи. Неделя голода дала о себе знать, а учитывая отсутствие у вечно худого мальчишки запасов жира – чудо, что он не иссох на жаре до смерти.
- Значит, Саргон Аккадский3? – с нотками уважения проговорил крестьянин. Может Саргон и был представителем низшей касты духовенства, но он служил в священных местах; он был близок к богам и таинствам Небесных Врат. – И по каким делам ты попал в ном Лагаш?
В ответ Саргон лишь сильнее вгрызся в засохшую лепешку. И это дало повод мужчине усомниться в истинности слов мальчишки.
- Сдается мне, ты врешь, сухой огрызок человека. Притворяться жрецом – страшный грех, и я сам накажу тебя, мерзавец! Мои уроки будут болезненными, но тебя не бросят в священную реку за это, маленький лгун.
Хлесткий удар опрокинул мальчика на пол, лепешка отлетела в сторону, а во рту появился соленый привкус крови. Мужчина, грозно расправив плечи, медленно двигаясь к распластавшемуся на полу мальчишке, желая болью отучить ото лжи.
Подобное наказание и вправду можно было счесть мягким: если бы он попытался притвориться жрецом в обществе, его, перерезав сухожилия, кинули бы в реку, чтобы та приняла его плоть и превратила в питательный ил.
- И ведут к Небесным Вратам четыре пути: один полон огня, второй увит наслаждением, третий пахнет неотвратимостью, четвертый же цвета знания. И еще четыре идет, смешивая в себе по два, и то сложные пути немногих. Но истинная мудрость в том, что четыре пути – грани еще четырех, а те – грани Пути Истинного, неразделенного. Так было записано мной, Мани4, о Пути Восьми Стрел к Небесным Вратам.
Саргон говорил нараспев, не запинаясь, точно подбирая интонации и соблюдая паузы. Даже если в каком-то месте он и ошибся, цитируя Мани, то вряд ли крестьянин заметил это. Он бросился к опрокинутому на пол мальчишке, трясущимися руками помог ему подняться, усадил вновь на стул, не переставая лепетать извинения.
Он жил у Таммуза5 и Иннаны6 уже неделю. За это время Саргон восстановил силы и окреп. Ном7 Лагаша, как и многие прочие номы Колхиды, жил земледелием и торговлей. Основными соседями, а значит партнерами по бизнесу и ненавистными врагами были Умма8 и Ур9, и в этом состояла главная проблема. Ур три года назад стал оплотом Завета, тогда как Киш оставался верен Старой Вере. До сих пор Саргон и не подозревал о противоречиях, раздиравших его родной мир. Завет много лет назад, с приходом пророка по имени Лоргар, стал удаляться от Старой Веры. И, несмотря на убедительность жрецов Завета, взывающих к отречению от старых богов Небесных Врат в пользу Золотого Воина, готовящегося к сошествию со звезд, по всей Колхиде оставались раскиданы очаги сопротивления. Некоторые, как монастырь Аккада, удалялись от впадавшего в пучину ереси мира; другие скрывались, в тайне проводя древние ритуалы; номы, в которых власть сторонников Старой Веры была сильна, в открытую отвергали учение Завета, втягивая себя в безнадежную войну с Варадешом, столицей Завета и самым сильным номом в истории Колхиды.
Энси10 Уммы, Иль11, приходился братом энси Лагаша, Энентарзи12. И Умма оставалась одним из немногих открытых сторонников Старой Веры, с которыми Варадеш вел жестокую и беспощадную войну. В тоже время Ур, испокон веков более дружественный к Лагашу, уже принял учение Завета и грозил прервать всю торговлю в случае, если Лагаш не поступит также. Само население нома уже давно готово официально принять учение Завета, но энси должен думать о политике: Умма агрессивна и воинственна, её армия превосходит и числом, и качеством армию Лагаша. И как последнее недоброе предзнаменование: Иль получил от совета титул лугаля13.
Итак, ном с обоих сторон разрываем враждующими фракциями. И в воздухе едва ощутимо витает запах надвигающейся войны.
- Пускай ты и жрец, Саргон, но я старше тебя и знаю точно: нет ничего более жестокого и яростного, чем гражданская война. И самые безумные и жестокие из них – войны религиозные. В них люди превращаются в зверей взбешенных, и не успокаиваются, пока их же боги не проклянут своих воинов за содеянное.
- Саргон! Саргон! – голос Иннаны полнился тревогой. Женщина оказалась на краю истерики, и лишь стиснутая в ее ладони рука Таммаза мешала перешагнуть черту. Мужчина пытался утешить испуганную женщину, бродившую по ночному Лагашу и выкрикивающую имя мальчишки.
Таммаз не пытался уговорить её забыть о заблудившемся юнце. Он слишком напоминал Иннане сына, скончавшегося от лихорадки четыре года назад. Наверное, именно поэтому она и подобрала его на площади. Исхудавший, он был почти полной копией скончавшегося. Крестьянин боялся, что его жена могла повредиться умом и видеть в Саргоне нового сына, но…что он мог сделать? Отнять у нее даже это утешение? Он не способен на такую жестокость.
Саргона они нашли только к утру. Он сидел, прислонившись спиной к городской стене, раскачивался из стороны в сторону и что-то беззвучно шептал. Глаза его раскраснелись от слез, а грязные щеки украшали мутные дорожки. Он казался умалишенным, и, шепча ему на ухо, что все будет хорошо, супружеская пара помогла ему встать. Мальчик был в шоке и не реагировал на окружающий мир, лишь сжимал-разжимал левую ладонь, в которой, как помнил пастух, обычно была зажата какая-то бумажка.
Саргон проспал весь день, и Таммаз увидел его только вечером. Он вышел во двор, чтобы зарезать на продажу кярха: толстого невысокого шестиногого зверя, основу скотоводства Лагаша и половины Колхиды. Приметив подходящего, Таммаз развернул тряпку, подставив лунному свету изогнутый кинжал для забоя скота. И тогда услышал голос:
- Можно мне?
У дверей, ведущих из дома во внутренний дом, стоял Саргон, скрытый тенью от навеса.
- А разве ремеслом переписчика ты не зарабатываешь больше? – удивленно спросил Таммаз. Последние пять дней Саргон приносил неплохой доход в дом, переписывая по заказу священные тексты и молитвы. Письмо было почитаемым ремеслом, и платили за него уж точно лучше, чем за грязную и грубую работу крестьянина. Но ответа не последовало, и пастух махнул рукой, подзывая к себе мальчишку.
- Запомни – у кярха толстая шкура, ее просто так не пробить. А вот на шее кожа нежная – полосни по горлу над тазиком. Он очень быстро истечет кровью, из которой сделаем кровяную колбасу, и умрет. Убить – не так уж тяжело – напутствовал Саргона Таммаз, сконцентрировавшись на ноже, ногтем проверяя его остроту. Когда он передавал нож мальчишке, то случайно взглянул тому в глаза и замер. В них пылала мрачная решимость, словно у воина, скидывающего доспехи и выходящего против врага с одним мечом: он уже мертв, а мертвец не может колебаться.
Мальчик взял из рук замершего пастуха нож и направился к загону. Убить – легко. Главное – практика.
- Да не увидишь ты Небесных Врат! Прекрати! – затрясся в ярости высокий, поджарый мужчина, открывая дверь лавки.
Его звали Шошег, и уже семь с половиной лет он, ранее – кочующий торговец с хитрым прищуром, жил в Лагаше. Причина, заставившая хитрого, жуликоватого пройдоху, бросить вольную жизнь странника, проста: женщина. Именно здесь он повстречал будущую жену – и просто не смог вернуться в пыльные пустыни Колхиды. Со временем он открыл лавку ценнейшего товара: книг и свитков. Лагашиты, как и большинство горожан других номов, обучались грамоте, и потому пища духовная ценилась здесь не менее зерна и мяса. Книги приносили может и не баснословный доход, но стабильные деньги, коих хватало на зажиточную жизнь.
Но Шошег оставался в глубине своим все тем же скитальцем без веры слову и страстным желанием обогатиться с минимальными потерями. Он привирал, подделывал. Занимался всем тем, чем обычно промышляют нечистые на руку торговцы. И, конечно же, он мечтал добыть что-то уникальное, ценное, что вывело бы его лавку на новый уровень.
Вроде оригинала пророчества, записанного рукой самого Лоргара, пророка Завета.
Он не успел разглядеть стоящего в проеме человека, разве что заметил: то ли гость карлик, то ли ребёнок.
А потом ночной визитёр нанёс удар.
Шошег захрипел, когда лезвие ножа для забоя скота вошло между рёбер и впилось в легкие. Они моментально стали наполняться кровью, а лавочник, попятившись назад, пытаясь зажать рану, рухнул на пол. Нападавший шагнул внутрь и аккуратно, не суетясь, прикрыл за собой дверь.
Шошег узнал своего убийцу, и у него не возникла вопроса: за что?
Он пытался прохрипеть что-то, но изо рта лишь пошла кровавая пена.
- Я пришел за тем, что ты украл у меня, - проговорил Саргон, и в голосе его почти не было эмоций. Он действовал как автомат, не имеющий души, как выгоревшее подобие человека.
Шошег хотел ответить, сам не решив что: просить о пощаде, выругаться, сказать, где лежит пророчество.
Не получилось.
- Если ты не ответишь мне, я поднимусь наверх и убью твою семью. Она будет наказана за твой грех, жадный грабитель. - Констатировал мальчишка, присев на корточки перед слабеющим с каждой секундой мужчиной, и поигрывая окровавленным ножом перед его лицом.
Шошег попытался взглянуть в глаза переписчика, работавшего на него пять дней, отказавшегося после переписи отдать оригинал пророчества. В глазах ребенка пылало такое пламя, что вряд ли бы подожженный Лагаш смог сравниться с ним. Пеплом там были законы, еще горячими углями – мораль, дровами – ненависть, и венчался пожар короной из языков пламени - фанатизма.
Он в ужасе хотел закричать, но лишь забулькал кровавой пеной.
Мальчик с бесстрастным выражением лица будто бы неодобрительно покачал головой. Шошег замер, провожая Саргона подернутыми пеленой ужаса глазами до лестницы, ведущей наверх, к спальням. В руке мальчишки покачивался нож, роняющего редкие алые капли.
Шошег понял, что, своровав в последний раз у слабого мальчика, приговорил и себя, и свою семью.
Когда Саргон исчез из поля зрения, поднявшись на второй этаж, Шошег умер, хрипя от отчаянья. Через семь минут к нему присоединилась спящая жена с колотой раной на груди, напротив сердца, и семилетняя дочь с перерезанным горлом.
«Никогда, никогда больше…никто не украдет Священные Слова, никто и никогда» - эта мысль пульсировала рваной раной в разуме малолетнего убийцы. Он не думал о обагренных кровью невинных руках, его не беспокоил жалобный взгляд дочери Шошега, когда она, уже с перерезанным горлом, открыла глаза от боли. Его не беспокоило ничего, кроме священного пророчества и сладкого, пьянящего ощущения свершенной справедливости.
Под ногами зачавкал ил и Саргон резко, будто бы услышал рев преследователей, повернулся к далекому Лагашу. Теплились огни на серых башнях, где стража разводила костры; некоторые окна освещались изнутри свечами – там проводили ритуалы набожные лагашиты. Со стороны город был похож на муравейник из глины, освещенный тысячью огоньков. Он был красив в сгустившейся ваксе ночи.
Саргон, улыбаясь, повернулся и побрел в заросли остророста, колышущегося на берегу Трига. Шурша зарослями, он брел по вязкой грязи, наслаждаясь шуршанием Великой Реки, питающей ни один десяток городов Колхиды своими священными водами.
Подготовка заняла около часа. Найти сухое место, нарезать сухого кустарника и суметь развести костер. А после – ждать, пока раскалится нож. Зажать в зубах отрезок остророста. И сделать то, что Саргон умел лучше всего: переписывать.
Клин за клином, слово за словом, фразу за фразой. Переносить священное пророчество с бумаги – на плоть. Раскаленным ножом оставлять шрамы, складывающиеся в змеящееся по левой руке пророчество, запечатлеть священным слова рубцами от ожогов. Оно будет окутывать руку по спирали, от плеча и до самой кости.
Нож придется подогревать несколько раз и, роняя слезы от боли, соскребать с него пригоревшую плоть. В эти перерывы, когда лезвие вновь впитывает в себя жар священного костра, за хворостом для которого пришлось ходить еще два раза, шатаясь от боли, Саргона донимала одна мысль, терзала разум, сладко нашептывала на ухо или орала во всю мощь: «Остановись». Она приводила тысячи доводов: это того не стоит, это слишком для тебя, ты не вынесешь, хватит пытать себя. Но Саргон отгонял ее, иногда – в последний момент. Он видел в зарослях остророста, выкрашенных ночью в черный цвет те самые тени, что жаждали его души в Аккадском монастыре. Если бы он сдался – они бы получили её.
Он не знал, что именно то, что он не сдался, подарило её им.
К утру все было кончено. Бледный, грязный, измученный Саргон побрел в Лагаш, оставляя за собой дымящиеся угли костра и впитавшиеся в тени зарослей крики, что еще принесут свои плоды через семьдесят один год по имперскому летоисчислению.
На лице Саргона застыла безмятежная улыбка.
1 Лагаш - древний город-государство шумеров, занимавшийся торговлей и земледелием. Враждовал с номом Умма и соперничал в торговле с номом Ур.
2 Аккад - древнее государство Междуречья, созданное Саргоном Аккадским, а также одноименный народ.
3 Саргон Аккадский - также известен как Саргон Древний, основатель правящей династии и самого государства Аккад.
4 Мани - персидский пророк, родился и умер в Вавилонии.
5 Таммуз - у западных семитов: божественный пастух, умирающий и воскресающий бог плодородия.
6 Инанна - центральная богиня шумерской мифологии. Богиня плодородия, любви, правосудия и пр.
7 Ном - в Вавилонии, Персии, Скифии административная единица (такое деление было дано греческими учеными для удобства обозначения).
8 Умма – древний шумерский город, вся известная история которого свелась к войне с Лагашем.
9 Ур – шумерский город, сосед Лагаша.
10 Энси - в Древней Месопотамии правитель города-государства. Термин означал «господин (или жрец) закладки сооружений». Энси имел и культовые, военные функции, возглавлял дружину из храмовых людей. Власть энси ограничена советом старейшин и народным собранием, нередко энси подчинялись военным вождям (лугалям).
11 Иль - энси древнего шумерского города Умма, правивший в середине XXIV веке до н. э. До вступления на престол Иль был верховным жрецом города Забалам. Иль, как и цари Уммы до него, враждовал с Лагашем.
12 Энентарзи и Лугальанда были весьма непопулярными правителями, об их правление в Лагаше осталась очень недобрая память. И Энентарзи и Лугальанда более пеклись о преумножении своего богатства. Не менее 2/3 храмовых хозяйств перешли во владение правителя — энси, его жены и детей. Лагашцы облагались тяжёлыми податями и налогами, которые разоряли население.
13 Лугаль (шумерск. «большой человек») – военный вождь шумерского города-государства, избираемый народным собранием на время ведения войны для руководства военными действиями. Позже титул лугаля становится практически пожизненным в связи с непрекращающимся характером войн. После 2900 г. до н. э. лугали фактически становятся царями во всех крупнейших городах, их власть становится наследной. В некоторых других номах правителями остаются энси, а лугали избираются лишь на период вооруженных конфликтов. В тех городах, где власть лугалей утвердилась окончательно, энси находились в подчиненном и зависимом положении от них.
14 Триг – искажённое Тигр, название одной из главных рек Междуречья.
