Вспомнив об обещании, данном любознательной Iqus, вылагаю эту крохотную зарисовку, за которую меня (или центрового персонажа) обязательно невзлюбят, оккупировавшие этот раздел, гвардейцы. Закидывать тапками, ибо ваш покорный слуга пишет, как топор.
Get the slippers, gentleman...
Формалист
Нестерпимый душит жар,
Не кончается кошмар,
Будь же небо к нам добрей,
Страшно жить среди людей.
Пикник, "Хоровод".
Приглушенный изолирующими пластинами брони, рокот болтеров коснулся слуха, неподвижно застывшего на узкой кушетке, существа – кожа на коже, лень на лени.
«Уже?»
Пола черного плаща, отдаленно напоминающего пижонские одеяния гвардейских комиссаров, подернулась неровностью жестких складок, потворствующих, скрывающимся в глубине, ногам, закинутым одна на другую – узкий носок сапога нервически дернулся.
«Почему у меня? Хунарки* Императора...»
Бледные кисти рук, последовали за мыслью и презрительно истончившейся линией бесцветных губ – тонкие пальцы с аккуратно подточенными ногтями сцепились замком, выражая немую иронию над хваткими и тренированными руками тех, кто сейчас должен стремиться вверх по склону, к кромке кратера, где уютно затаился его почти беззащитный «Рино»... почти.
Любовь и ненависть – определенно, не простые материи. Ему полагалось любить их с заботою крестников забытой древней религии, о которой когда-то случилось прочитать в архивах. Он ненавидел... быть может, просто потому, что из-за них покинуто привычное спокойствие тыла, риск витает над головою, а холеное тело дышит фильтрованным воздухом с заметным осадком навязчивого прометия. Быть может, из-за вложенного кредита... этим существам полагалось быть благодарными за те миллионы, которые Империум вкладывал в вопли проповедников Екклезиархии, вещающих из их сервиторных прокламаторов; в бравурные марши, летящие из трансляторов в их бараках; в жесткую бумагу пропагандистских листовок; в болты комиссаров, которые было некому оплатить... Вероятно, эти существа тяготели к более простым удовольствиям – они банально хлестали амасек во время увольнительных, возили друг друга мордами по вощеным доскам барных стоек, сочиняли похабные песенки о существах, подобные ему, наконец. Так или иначе, они даже не думали ощутить хотя бы и каплю благодарности за кредиты, текущие по жилам, работающей на них, машины имперского агитпропа.
Их можно было ненавидеть уже за то, что гидра, которой упорно секли головы, отращивала их в количестве, достойном ехидной усмешки древней богини Фортуны. Он не помнил полка, люди которого слушали то, что тщетно пытались донести до них пункты устава и информационные сводки: нет... раз за разом, эта однородная масса с презрением игнорировала, потраченные на них, силы, набивая карманы ксено-побрякушками «на удачу», торговала сама с собой и воровала сама у себя, проявляла милосердие там, где оно было недопустимо и пунктуально забывала о нем в случаях нужды до оного. Кажется, они звали это «армейской сообразностью». Наконец, они осмеливались отступать, спасая, так называемую, «целостность личного состава»... Наставник Химмель был прав, дислоцировав своих аколитов в критических точках оборонительной линии негостеприимных Фив. Заградительные отряды – кажется, это называлось именно так.
Инквизиционный дознаватель Винцент Заурус разжал пушистые щелки сомкнутых век, коснувшись, небогатых на подробности, внутренностей переоборудованного командного «Рино» взглядом антрацитово-черных глаз, радужка которых поразительным образом сливалась со зрачком, образуя, привычные для потомственного хайвера, круги пустой черноты, контрастно выделявшиеся на, почти диспигментированной, коже лица – это производило определенное впечатление, когда он числился экспликатором, но было почти бесполезно в полевой работе дознавателя, посмеивающейся над хрупким сложением и женоподобным изяществом Винцента. Хотелось послать в сторону навязчивого мира, исполненный чувства, плевок, ускоренный падением с высокой колокольни собора... что это месиво из грязи, пота, крови, блевотины и производителей всех названных жидкостей возжелало от него?
Одарив неодобрительным взглядом Химле, занявшего, свободную от кушетки, половину машинного пространства и совершенно отрешившегося от нелицеприятного мира, запутавшись в сервокабелях и электронных схемах своей машинерии, Винцент поднялся с тяжким вздохом ленивца, вынужденного немедленно склонить голову перед судьбой, избегая неприятного соприкосновения родной макушки и металлической поверхности потолка. Как же хотелось потратить время на сборы... любое время, если, конечно, опустить тот факт, что собирать было нечего. Поджавши губы, дознаватель спрятал узкое лицо в уютном пространстве стоячего воротника и коснулся незатейливой лесенки из двух металлических перекладин – единственному торному пути в большой мир, готовый бросить горсть пыли в лицо каждого, кто осмелился бы открыть верхний люк.
Заградительный отряд исполнял свою непосредственную функцию – четверо сестер битвы из контингента, выделенного инквизитору Людо Химмелю местной капеллой, залегли за импровизированным бруствером, в который превратился выщербленный гребень земляной волны, поднятой старым ударом снаряда головного орудия «Левиафана», используя преимущество, получивших упор, тяжелых болтеров с методизмом истинных выпускниц Схола Прогениум, экономящих время для старшей сестры, присевшей в тени земляного вала и голубящей на коленях любимое чадо, с гордостью укрытое пеленкой алой краски – огнемет. Кажется, её звали Лексой... В какой уже раз он поймал себя на том, что не помнит имена? Сестры были слишком собраны... слишком профессиональны... слишком омертвлены, чтобы воспринимать их как-то иначе, нежели «Эта, Эта, Эта и Эта с огнеметом»; гвардейцы и мелкие чиновники всех мастей – слишком мелки, чтобы называть хоть как-нибудь... остальные уже не относились к узкой вотчине Винцента Зауруса.
Ветер встретил, спрыгнувшего с брони «рино», дознавателя густым валом серой пыли, убивающим всякое подобие видимости и заставившим пригнуться, скукожив плечи – спасительный воротник доставал до линии глаз, но каким же надо было быть идиотом... следовало взять респиратор, наподобие тех, что были интегрированы в, напоминающие колпаки, шлемы искоренительниц ереси и вольнодумства. Вероятно, последние устройства были устроены хитрее, чем казалось на первый взгляд, позволяя сестрам выискивать цели в толще непрозрачной завесы...
Слитный рев четверки болтеров канул в сиплом свисте, прервавшегося жарким и коротким хлопком за спиною, падающего в шершавую пыль, аколита.
«Почему у меня? Не у извращенки Иккери, не у гвардейской сволочи Азара... Судьба отметила Винцента Зауруса только потому, что он ненавидит эту мерзость, шевелящуюся за бруствером? Хунарки...»
Зрение подернулось мутной пеленой, а его вездесущий помощник Слух предпочел отлучиться ради того, чтобы узреть безрадостные остатки бронетранспортера (крак-ракета пробила облегченную броню и разорвалась внутри корпуса), оставив за место себя лишь тонкое шипение, ускорившей свой бег, крови и ощущение партии собственного сердца, решившего изобразить орочьего барабанщика.
И, всё же, ему везло... слишком везло: немного лени - и останки того, кто мечтал стать полным инквизитором имперского Ордо Еретикус, могли бы быть художественно припечены к, оставшейся за плечами груде металла. Отрицательно махнув рукой крайней сестре, вопросительно обернувшейся в его сторону, Винцент поднялся на вытянутой руке, приваливаясь спиной к, холодящей спину, поверхности бруствера... первая попытка прислушаться к возвращающимся звукам с внешней стороны. Не приспособленные к военному ремеслу, руки коснулись рукоятей оружия – простой энергетической сабли, какие стояли на вооружении, едва ли не всей, имперской офицерии и, украшенному рельефными бронзовыми пластинами, лазпистолету – подарку учителя. Думай, Винц...
Это не толпа бегущих обмылков с, вытекшими от страха, мозгами – они стреляли и стреляли с умыслом – по его вокс-станции. Это не бунт, не путч и не отступление – расправа. Они, вероятно, не пожелали терпеть за своей спиной его, Винцента, залегшего на хорошей позиции ради того, чтобы выкосить их отступающих. Отбив атаку с фронта, копошащиеся в пыли, люди, лишь пользовались моментом, чтобы убрать его, немного затянув с вокс-передачей об отражении атаки. Рота отступит, перегруппируется, перейдет в наступление... Гибель заградительного отделения даже не заслужит разбирательства, став еще одной строкой в богатой истории гвардейского самосуда. Действительно... было бы удивительным предположить в этих неблагодарных щепках Человечества великую любовь к нему, инквизиционной шестерке, избегающей даже заговаривать с ними, наладив контакт лишь с комиссаром... впрочем, последний не баловал сеансами связи и уж точно не выглядел довольным - Винценту оставалось лишь строить догадки о том, какая судьба постигла голос Императора, звавшийся Анатолем Саровым: комиссар уже кормит хунарков или же оказался недопустимо близок к своим людям? По крайней мере, ему не нужно было объяснять сестрам положение дел – они были достаточно понятливы, чтобы осознавать очевидное.
«Стоит выскочить из кратера без «рино», и войдешь в галактические анналы глупых смертей, которые, несомненно, должны найтись где-нибудь на святой Терре. Да-а...»
В гулких голосах болтеров появились нотки свежего энтузиазма, разбавленного частыми щелчками любопытства со стороны перебивающих лазганов, напомнившими дознавателю о необходимости сгруппироваться за бруствером - он, определенно, не относился к тем умельцам, которые умудрялись под огнем вознестись над поверхностью окопа, устремив сверкающее лезвие клинка к небесам и вопя что-то, касающееся Императора и его связи с необходимостью умереть на этом рубеже, заставив еретиков умыться кровью... да и какие здесь еретики? Не состоявшийся инквизитор осуждающе качнул головой, обращаясь к собственной персоне – лишь заблудшие, посчитавшие себя способными поклониться Ему самостоятельно... и равнодушно размял еретическую мысль, уподобленную, попавшему под каблук, окурку. Тело проигнорировало настрой, ответив приступом, родственной ознобу, дрожи, заставляющей жесткую шершавую шкуру сабельного эфеса щекотать внутреннюю сторону ладони – при такой пропыленности воздуха противник не мог уповать на лазганы и, вне сомнения, вынашивал намерения намотать внутренности аколита на штыки и саб...
Дружный рев пятерки голосов, искаженных респираторами шлемов, и, напоминающий безумство паяльной лампы, выдох огнемета грубо выдернули разум дознавателя из прострации... наверх! Блестяще-черный взгляд, сжавшегося за земляным возвышением, представителя святой Инквизиции встретился с оранжевым бликом визоров вестроянской маски, плотно прилегающей к курчавой папахе лейтенанта, упустившего ключевое мгновение.
«Оно!»
Рука, сжимающая эфес сабли, взлетела, нанося безыскусный удар снизу-вверх, вспоров пыльно-алую ткань чуть выше паха и продолжив восходящее движение, влекомая инерцией удара и неоконченным рывком неудачливого гвардейца, насадившего себя на, окутанное энергетическим полем, острие. Винцент скривился от неожиданной вибрации в кисти, поворачивающей широкое лезвие в его миниатюрном мирке разрываемой плоти и крошащихся костей – хлынувшая из расширившейся раны, кровь заставляла забыть о чистоте лица и костюма, вспомнив хунарков Императора и собственную лень – отчего он уделял столь мало внимания тренировочному сервитору? Как извлечь орудие из тела, заваливающегося в его сторону, вестроянца? Не терять времени...
Лазерный луч ожег левый бок, заставляя неподготовленное тело рефлексивно выдохнуть, теряя, столь важную в бою, ровность дыхания и едва не падая назад под весом, повисшего на лезвии сабли – лишенной выражения маски спасения, закрывшей дознавателя от жарких выстрелов хеллгана в руке, возникшей над уступом, пропыленной фигуры.
Убить! Ему еще рано... нет, он вообще не должен гибнуть подобным образом – Империум создал для этого толпы, одетых в шинели, кожаных мешков со склизкой плотью. Без разницы, что они думают о нем... Шипя от злобы и боли, Винцент пропустил руку с пистолетом под мышку навязчивого трупа, вдавливая курок...
Да... на стрельбах он был хорош. Еще экспликатору Винценту Заурусу, прибитому выцветшему мальчишке с иссиня-белой кожей и пепельными волосами, нравилось стрелять по мишеням и хунаркам, неведомо как заведшимся даже на черных кораблях... космическая чума в миниатюре. Ему нравились сервиторы-мишени в тренировочном зале. Нравились заблудшие души, допущенные Химмелем к его дознанию. Нравились картинные сценки, разыгрываемые свитой инквизитора...
Людо Химмель с невинным видом смотрит на, избранную жертву, заставляя ту непроизвольно бледнеть... обтянутые тонкой кожей, руки инквизитора кротко сложены на поясе... тишь...
Недовольное движение бритой головы... сигнал...
Его ход – стоящий за плечом учителя, дознаватель Винцент выхватывает оружие из кобуры, стараясь поймать самый пижонский из бликов на полированном металле ствола... мгновение, тщательно выверенной, хищной усмешки и щелчок выстрела – он тренировался для того, чтобы сжигать коленную чашечку или горло единственным, чистым и артистичным, лучом - никакой грязи на руках.
Звук падения, безвольно оседающего, тела и единовременный щелчок, входящего в кобуру, оружия... это было любовью, а разве не любовь спасает людей?
Совсем юный паренек с хэллганом в руках и лесом вокс-антенн за спиной умер раньше, чем успел потерять, дышащее азартом, лицо, сгоревшее на кости черепа, даря чувство удовлетворения и позволяя сбросить с себя крупное тело вестроянского силача... щелчок лазгана заставил рефлекторно пригнуться, оглядываясь на летящую пыль. Сколько людей было отправлено, чтобы вписать его в книги мертвых? Они потеряли его в пыли? Вероятно... судя по звуку и метанию неясных силуэтов, основной целью стала позиция сестер, которая врядли должна была продержаться – даже, если великолепной пятерке удастся отбить штурм, всё решат гранатомет или автопушка случайного еретика... Теплый взгляд черных глаз коснулся, пристегнутого сервокабелем, оружия вокс-оператора. Винцент всегда считал себя оптимистом.
***
Компания, называвшая себя заградительной бригадой, не продержалась и десяти минут... оно и не удивительно – с такой организацией можно было надеяться лишь на продуктивную стрельбу по бегущим полутрупам.
«Да-а... махнули»
Анатолий Саррский пожал, затянутыми в черную кожу и плененными серой пылью, плечами – парни передавали, что сестры были хороши, да только много ли они с этого поимели? Кем был этот пресловутый Людо Химмель, назначивший своим представителем напыщенного юнца, не способного даже запомнить его имя? Закономерно... Император окажется последней сволочью, если не простит ему заботы о подкрыльниках – если кто и будет стрелять в их спины, то это сделает, знающий солдат, Саррский, но уж никак не те, кто сейчас остывает в объятиях пыли.
Нога комиссара переступила через ограждающий выступ кратера – в этой тихой части обширной впадине уже должен был ждать Рубаха со своим вокс-адъютантом Ефимом. После того, как инквизитор сгорел вместе со своим «рино», парочка была отправлена с простым и логичным указанием – обойти позицию фанатичных бабёнок, развернуть вокс-станцию и ждать отступающих, сориентировав его, объявись в деле последние – слабое место плана. Верно, не объявились...
Тело, успевшее растерять всякое подобие жизни, оказалось ни кем иным, как Рубахой, уткнувшимся пропыленной спиной в потрескавшуюся землю и, без стеснения, демонстрировавшим широкую рану, вертикально проходящую чрез брюхо и грудину. Любопытно. Печально. Бывает, хотя... Взгляд Саррского скользнул в сторону, привлеченный новыми напоминаниями об, отошедших к Императору, жизнях – лежащий на боку, Ефим, так и не успевший завершить свои приготовления, и... Бровь комиссара изогнулась, выпуская на прогулку мимолетную тень удивления, которое стеснительно забилось в складку кожи около переносицы хозяина.
«Вот оно как... шустро»
Давешний дознаватель напоминал спящего – трогательное лицо юной набеленной девы, обрамленное прядями длинных светло-пепельных волос, не выражало ничего... совершенно ничего, если не считать наполовину приоткрытых губ, в щель которых мерно забивалась оседающая пыль, тонкими струйками стекающая с, покрытого калейдоскопом усохших кровавых капель, лба, наполовину скрытого густо-начесанной челкой. – последние слова? Вздох неожиданности? Комиссар не умел воскрешать мертвых, да и был ли в этом толк? Работа с Инквизицией всё больше приводила к мысли – неразборчивые подонки и садисты, избегающие милосердия там, где оно нужно и оказывающие его тем, кого стоило расстреливать без излишних мыслей.
Бросив короткий взгляд на грудную клетку инквизитора, развороченную несколькими попаданиями, упавшего неподалеку, хеллгана, комиссар привычным движением мысли отмел в сторону все потуги философии - науки, приносящей очевидный вред и крайне сомнительную пользу. Серый песок хрустнул под острыми коленями, склонившегося над воксом, победителя... Это, определенно, был подходящий момент – перед докладом в тыл, он был обязан передать подкрыльникам координаты консолидации...
***
Хрусталь неба, скрытого за завесой меланхоличной пыли запел пел резонирующим гулом... Земля отвечала первыми толчками, распространяющими по, обретающему ощущения, телу дрожь. Да, вероятно, он должен был радоваться – наркотик действовал. Скоро он прекратит отвращать боль и дознаватель Винцент Заурус перестанет напоминать труп, но пока что...
«Квиты. Глупое, в сущности, слово»
Бледные губы шевельнулись в ироничной усмешке. Он сознавал, что не подходит тем стандартам веры, которые возводились его организацией в статус добродетели, но всё же... это его мысли.
«Обиделся? Верно. Не стоит – ты обидел их и они ответили. Ты был формалистом. Всё просто – как несмышленые дети»
Скоро за ним должны прийти штурмовики – согревающая мысль была не в силах отогнать дрожь тела. Но кто виноват? Эти раны – его рук дело. Его простой и неумной обиды, которую когда-нибудь назовут рассчетом или героизмом. Когда-нибудь, соратники по ордосу придумают назидательную историю о Винценте, который из мелочного формализма расстрелял себя из чужого хеллгана и перенастроил частоту вокс-станции, заставив роту, не погрешившую против воли Императора, отправить Людо и его батарее «Экзорцистов» свой собственный приговор. Как мило...
«А не всё ли, в сущности, равно? Просто мелочь... просто пыль»
Первые признаки возвращающейся боли заставили его непроизвольно вдохнуть, не обращая внимания на, скрипящие между зубами и свербящие в горле, песчинки. Разумнее всего было бы просто и честно потерять сознание, следуя практикам, почерпнутым из трудов о культах смерти, однако ироничная улыбка не желала оставлять его, занимая вопросом, который он старался задавать себе по истечении очередного периода жизни.
«А кто я теперь? Пропавший без вести? Мертвое тело? Герой Империума?»
Наполовину скрытые ресницами, овалы черных зрачков расширились, зачарованные, скользящей мимо пустотой неба. Ну да... точно. Завершенная мысль завладела раненным телом дознавателя, кривя губы и стягивая кожу ниже скул.
«Байка. Теперь ты – глупая и пафосная гвардейская байка о подонке-инквизиторе, в который уже раз погубившем сотню простых вестроянских парней. Ты разойдешься по барам и баракам. Тебя узнают все, кто чаевничает в блиндаже, кострует у гусениц «Леман Расса» или сжимается в окопе, отгоняя мысль о, беснующихся наверху, ксеносах... байка. Формалист»
Впервые за серую неделю обороны мрачных Фив, Винцент Заурус, дознаватель Людо Химмеля из Ордо Еретикус, потерял контроль над сдержанной маской своего лица – счастливо, по детски, зажмурившись он чувствовал очевидное – усмешка. Нет... сиплый кашель, заменяющий его пробитым легким смех. Всё громче и громче – конвульсивнее и конвульсивнее. Байка. Обхватив собственные плечи руками, счастливая армейская байка забилась в болезненных судорогах искреннего, отхаркивающего кровь, смеха.
*Хунарк - небольшое животное, напоминающее крысу и, по неведомым причинам, ставшее обитателем многих кораблей имперского флота. Любопытной особенностью хунарков является их гибкий, цепкий хвост, активно используемый в перемещении. Одиночный хунарк, как правило, всеяден и не агрессивен, чего нельзя сказать о стаях, представляющих некоторую угрозу для спящих обитателей нижних трюмов.
