Холод и пламя
Мы дышим холодом, и колючая боль обжигает нас.
Сильно обледенелая, с толстым наростом белого льда понизу и вся покрытая коркой изморози, дверь резко открылась. Петли скрипнули, от удара об стену с двери посыпалось белое хрупкое крошево. В проеме возникла высокая широкая и белая фигура. Позади было белым-бело от густо валившего и уносимого ветром снега. Тотчас по полу поползли белые струйки, резким, засвистевшим порывом сыпануло пригоршню крупных хлопьев.
Петр двигаясь медленно и скованно, словно не смазанный и замерший механизм, шагнул внутрь, и захлопнул дверь.
Сидевшие в помещении люди обернулись, потревоженные холодом, посмотрели на вошедшего. В толстенном тулупе и меховых сапогах он был огромен. Голова тонула в высоком воротнике и едва виднелась. Его облепил снег, щеки горели краснотой.
Скрипя сапогами и оставляя белые следы, Петр осторожно, чтобы не дай бог не ссыпать с себя снег, прошел к чулану. Там, среди шкафчиков и загроможденных тулупами шкафов, слегка отряхнул воротник, осторожно снял шапку. Взяв щетку, принялся тщательно обчищать одежду, засыпая и без того мерзлый пол. Закончив, скинул тулуп и в сапогах, толстенных штанах и плотном жилете, одетом поверх двух свитеров, вышел в зал.
В зале было холодно. Система отопления, протянувшаяся рядом труб по стене, едва справлялась, и работала без перерыва на пределе. Но температура редко когда поднималась выше хотя бы десяти градусов. Ледяные стены и заиндевевшие окна были вполне нормальным явлением.
И постоянным явлением.
В этом замерзшем, серыми стенами и наледью похожим на пещеру помещении располагался допотопный бар. За стойкой были только бутылки с дешевой водкой и коробки с дешевым дрянным кофе. Древняя кофеварка, как и отопление, работала почти что постоянно. Каждые несколько минут из неё валил густой пар, и в него каждый раз совал руки бармен - невысокий парень, едва ли похожий на человека в том ворохе одежды, что на нем был одет.
Большая часть столов стояла в беспорядке, придвинутая подковой к огромному камину, кривому и грубо сложенному вперемежку из ровных блоков и валунов и щедро залитому раствором. В камине гудело яркое пламя и жадно пожирало топливо, будто чувствовало холод и боялось замерзнуть.
Рядом сидели с десяток человек, придвинувшись вплотную, чуть ли не залезая в камин. Они вытянули ноги в таких же сапогах, как и у Петра, тянули руки, и попивали из парящих кружек. Под ними растеклись лужицы растаявшего снега, плохо выбитого с подошв. Изредка они обменивались короткими, тихими фразами, а так сидели полностью поглощенные созерцанием трепещущихся огненных языков, и слушали какое-то заунывное кантри. Чахнущие колонки хрипели и шипели, делая и без того столь тихую, что едва слышно, мелодию колючей и шершавой.
- П-привет, - сказал Петр, облокотившись о стойку. Он здоровался каждый раз, хотя уже давно понял, что бармен – да и не только он, а и многие другие тоже, - отвечает крайне редко и неохотно. Но привыкнуть к этому он еще не успел.
Вода в кофеварке зашумела, готовая вот-вот закипеть.
- Чего тебе? – спросил бармен, держа руки в подмышках и глядя куда-то мимо Петра.
- Кофе. Почти согрелось, да? – спросил Петр, слабо улыбнувшись холодными бледными губами.
- Сам не видишь?
Бармен засопел, кое-как достал из кармана платок, утерся. Болел он постоянно, редко когда мог дышать носом. И на выздоровление шансов у парня было мало – в постоянном холоде немногие могли продержаться долго и не захворать. Даже железное здоровье со временем не выдерживало лютых морозов, словно насквозь пронзающих ветров и вообще всей жизни, дрянной от непрекращающегося холода и белизны бесконечного снежного покрова, нестерпимо яркой, слепящей днем в лучах солнца.
Кофеварка зашкворчала, забурлила и запарила. Бармен быстро всунул руки в пар. Через несколько секунд кипения кнопка щелкнула, лампочка мигнула и погасла. Бармен отер взмокшие руки, налил и протянул Петру холодную кружку с черным кофе, от которого шел парок. Петр поднес к лицу, вдохнул… Аромат был паршивый, какой только и может быть у такого же паршивого кофе, но какой-либо даже маломальский выбор отсутствовал. Либо эта дрянь, либо водка, что тоже редкая дрянь. Либо ничего. А ничего – это холод, от которого не скрыться, это стынущее тело…
- Спасибо, - сказал Петр, сжимая холодными пальцами нагревающуюся кружку, и чувствуя, как тепло проникает в плоть. На ответ он не рассчитывал, потому что знал, что бармен промолчит.
И бармен промолчал. Как всегда.
Петр хотел сесть поближе к камину, но свободные места оказались только за кольцом плотно сидящих людей. Тепла от бросающего красные отсветы пламени почти не ощущалось.
Хрипло нудила кантри. Снаружи завывал ветер.
Петр хлебнул кофе и поморщился. К отвратительному вкусу он все никак не мог привыкнуть. А ведь, казалось бы, совсем недавно, какой-то месяц назад он думал, что пьет последнее в галактике дерьмо. Как же он тогда ошибался!.. Сейчас бы кружка того кофе показалась божественным нектаром, даром Императора прозябающим на забытой всеми планете…
Когда-то он был арбитром и жил в другом месте. Там было тепло и уютно. Там бывали зимы, но не такие, как здесь. И, что самое главное, они кончались. И приходила весна, тепло. Все оттаивало, солнце становилось нежным, а потом и вовсе жарким. Наступало лето.
И горячий кофе сменялся холодными, весело шипящими пузырьками напитками.
Петр мрачно усмехнулся, вспомнив, что считал зимнюю форму неудобной и тяжелой - ведь она была в разы меньше того тулупа, что он таскал теперь.
А потом, в один момент, случилось нечто, что перечеркнуло прошлое и изменило жизнь.
Тот момент он будет помнить долго.
Момент, когда жизнь пошла наперекосяк. Тогда он этого не знал, не осознавал. Да и не мог даже представить. Он был поглощен тем, что случилось. Шок, страх, целая смесь чувств и эмоций… А может и нет. Теперь он уже и не помнил точно, что испытал, когда не смог выполнить свой долг. «Сожги еретика!» - приказали ему. Но Петр ослушался приказа. Он искренне верил в Императора и чтил его, ему претили еретики и он их ненавидел… Он никогда не сомневался, что легко убьет предателя.
Но разжечь костер он так и не смог. Что-то остановило его, в глубине, чувство, которое не могло, не должно было возникнуть. Но оно возникло, стоило ему заглянуть в мокрое лицо, в блестящие от слез глаза…
И его, арбитра, за малодушие и трусость сослали сюда, на ледяной остров за полярным кругом, в наказание самому и назидание другим. Его могли убить, но пощадили и дали шанс, сделав охранником тюрьмы.
Тюрьмы, в которую по странной прихоти судьбы, ссылали еретиков, провинившихся солдатов СПО и арбитров, не удостоившихся казни.
К нему были великодушны – по истечении двадцати лет службы он мог вернуться на родину.
«…и посему арбитр Петр Иванов будет лишен своего звания, и приговорен к наказанию в виде ссылки рядовым охранником в тюрьму «Обречение». Однако, принимая во внимание его заслуги и честную службу Империуму и верность Императору, подсудимому будет дарована милость и срок наказания определен двадцатью годами, по истечении которых он имеет право вернуться на родной мир, с одним лишь исключением - без возможности занятия поста Адептус Арбайтес».
«Милость, твою мать» - мрачно усмехнувшись, подумал он.
Приговор судьи Петр будет помнить долго. Приговор, ставший чем-то вроде извращенной пародии на литанию. Его личную литанию.
Литанию, под которую он распрощался с прежней жизнью.
…кофе кончился. По телу разливалось приятное тепло, но слишком мало. Несмотря на оставшийся во рту горький привкус, Петр решил взять еще кружку.
Кофе стоил дорого. Но Петр не жалел денег своей скромной зарплаты, выдаваемой символично, в виде бумажек с циферками и подписью начальника, эдаким тюремным ноу-хау. Их зарплата была реальная, но хранилась на материке, в казначействах. А здесь представала в виде подписанных бумажек.
Конечно, это были не реальные деньги, но купить на них кое-что можно было. А при некотором старании и хорошем знакомстве, купить можно было многое. Здешние контрабандисты – те же работники тюрьмы - с супермаркетами нормального, развитого мира поспорить не могли, но за соответствующую мзду предоставляли достаточно, чтобы не забыть, что такое цивилизация и каковы её плоды.
Этими бумажками также расплачивались в баре. Водка стоило много дороже кофе – так начальство пыталось оградить охранников от алкоголя. Но люди пили все равно. Больше на этой гигантской глыбе мерзлой земли нечем было заняться. И это была единственная возможность расслабиться, отогреть душу, каждый день почти безвозвратно заметаемую снегом. Только так возможно было самому не стать льдом, потому что здесь человек был холоден к себе подобным.
Петр никогда не брал водку, всегда только кофе. Пусть не так эффективно, зато много. «Денег» на это жидкое тепло улетало немерено. Поначалу он даже сомневался, не сэкономить ли ему – ведь хоть это и были всего лишь бумажки, но они могли обернуться самыми, что ни на есть настоящими деньгами. Но только потом, когда закончится служба.
Да, Петр думал, не прятать ли ему бумажки с цифрами и подписью якобы начальника, на самом деле рисуемой набитой рукой его дьячка. Но потом плюнул и стал транжирить все, что получал. Потому что быстро понял, что в диком холоде дожить до конца службы нереально.
Бармен вздохнул, словно ему все и всё осточертело, и с типичной для него небрежностью и как будто нарочито неаккуратно, не вставая, протянулся за кружкой и поставил перед Петром, громыхнув об столешницу стойки. Такое поведение было в порядке вещей, он почти всегда был угрюм и редко когда мог пересилить себя и свое раздражение и выполнить скромные обязанности, которые, к слову, сам же и взял.
- Спасибо, - безразлично сказал Петр, налив кружку. Бармен не ответил, только достал из-под стола подставку со штырьком, на который были нанизаны тюремные деньги, и выжидающе посмотрел. Петр добавил к плотной стопке еще две бумажки, и бармен сразу же схватил подставку, кинул её куда-то вниз, в стойку, и отвернулся.
Меж тем несколько человек, сидевших подле камина, нехотя и медлительно встали и, тяжело ступая, прошли в чулан. Петр взглянул на старые, с треснувшим стеклом на экране часы. Красные цифры, чуть мерцая, показывали без трети полдень. До его смены оставалось двадцать минут.
Каких-то жалких двадцать минут… За которые не успеешь толком согреться. По прошествии которых, просиди он у камина, станет только хуже – он расслабится, станет тепло, и выходить из бара будет невероятно тяжко. Вдобавок холод снаружи покажется еще более лютым.
Двадцать минут. Ничто, краткое, незаметное мгновение тепла от костра, мимолетное в сравнении с вечным холодом. Но такое сладкое, такое притягательное…
Он сел, вытянул ноги. Огонь гудел, бросая красные отсветы, и вея жаром.
- Хорошо-то как, тепло… - сказал Петр. Сидевшие рядом, у кого еще короткий перерыв не кончился и оставалось время отдохнуть, не ответили. - Как дела, парни? – спросил он чуть погодя. На ответ не рассчитывал, но молчать было больше невтерпеж.
- Как обычно, - угрюмо ответил один.
- Все как всегда, - также угрюмо ответил второй.
Помолчали.
- Что-нибудь нового случилось? Может, расскажете что? – спросил Петр.
Один из собеседников, что сидел справа от Петра, вдруг взорвался:
- Черт, что ты хочешь? Услышать что-то новое? Ты здесь сколько уже? Месяц? И все никак понять не можешь, что ни черта здесь не происходит? Каждый новый день такой же, как и предыдущий! Никакого отличия! Все одинаково бело и холодно, всегда один и тот же гребаный снег и мать его ветер! - громко и раздраженно сказал он. - Может только мороз поутихнет. Или рассвирепеет пуще прежнего. Как будто не знаешь…
- Хм, кстати, есть новость, - сказал один. Сидевший справа от Петра сомнительно посмотрел на него. - Вчера не досчитались еще трех человек.
- Почему? Что случилось? Из заключенных кто? – спросил Петр, оживившись – хоть в новости и ничего хорошо, но он был рад любой беседе, случающимся слишком редко. А разговор про смерть теперь казался лучше, чем молчание.
- Не, какой там… Замерзли.
- Какая это, на хрен, новость?.. - проворчал сидевший справа и отвернулся к камину. – Каждый день кто-то замерзает.
- Не каждый.
- Плевать. Значит, каждую неделю. А вообще-то каждый день, только не из охраны.
- Плевать на них.
- Как замерзли эти? – спросил Петр.
- Хрен знает. Я не спрашивал. Трупы нашли сегодня утром, неподалеку от периметра. В одном из старых ангаров. Застыли так, что от пола еле отодрали. Тяжелые… И свернувшиеся, поджав ноги. Тащили их как камни, обвязав веревками.
- Которые ангары? Те, что в километре?
- Угу.
- Вчера была пурга… - враз упавшим голосом сказал Петр. Он уже понял, что произошло. Слишком хорошо успел за тридцать дней узнать сам, как это бывает.
- А, точно. Пошли в обход, стали возвращаться и не увидели куда идти. Заблудились.
- И что, никто не стал их искать?
- Нет. Кто попадает в пургу, тем хана. Все это знают… А ты бы стал? Пошел искать? Вряд ли. Кретинизм морозить зад по чужой глупости. И по своей тоже, спасая кретинов.
Петр не знал, что думать. В голове вяло ворочались какие-то мысли. С одной стороны, они правы. Когда поднималась пурга, даже при одной мысли о том, чтобы выйти, становилось страшно. Быстрый, сбивающий с ног ветер, воющие резкие и неожиданные порывы. Снег летит так быстро, что хлещет по лицу и обжигает кожу, а дышать практически невозможно – воздух обжигает. Оказаться вдали от комплекса – смерть. Свет фонарей виден только на небольшом расстоянии, буквально в нескольких шагах. И помочь никто не сможет, даже если захочет – потому что ветер срывает с трясущихся губ слова и уносит вдаль, в непроглядную бесконечность.
Но с другой…
- Нельзя так. Черт. Это… это неправильно, [вот беда]. Так может кто угодно пропасть, и…
Два слова короткого ответа хлестнули колючей болью, обжигающим равнодушием.
- Да наплевать.
Петру стало как-то неуютно, будто холодно, несмотря на горячий кофе и жар от огня. Он поднялся и, мельком глянув на часы, стал собираться.
Разговора толком не вышло. Как, впрочем, и всегда. Подобный результат - нежелание говорить, безразличие на грани жестокости были нормой. Это совсем не нормально, но, тем не менее, это норма.
Он чувствовал себя единственным, в ком еще теплился огонек человеческой доброты, теплого отношения. «Наверно, это потому, что я здесь недавно, - думал он. – Но со временем и это изменится. Я стану как они – камнем, осколком льда. Тепло всегда проходит. Только холод вечен».
Нудила хриплая кантри. Гудел огонь. Шипела кофеварка.
Петр открыл дверь и вышел в белый, вихрящийся хлопьями вой.
- Так… - задумчиво сказал охранник и, наклонившись, пропал из виду.
Петр стоял в тесной пропускной, с тремя выходами, закрытыми решетками. Толстые ребристые стальные прутья были покрыты инеем. За решетками шли коридоры, оканчивающиеся решетчатыми дверьми. Изредка за ними медленно проходили крупные фигуры охранников с мохнатыми воротниками и при дубинках. По стенам тянулись коричневые трубы. В самой пропускной из стены выдавалось вперед толстое бронированное окно со стальной сеткой. Внизу окна поблескивал вмонтированный коммуникатор.
- Что там? – спросил Петр. – Может, пропустишь меня наконец?
Охранник поднял голову, пристально посмотрел. Петру показалось, что в глазах охранника мелькает ненависть.
- Подожди, э? - с ноткой злости сказал охранник, широко раскрыв глаза и нахмурив брови, отчего лицо его стало крайне неприятным. – Уж не переломишься.
Охранник опять опустился ниже стекла.
- Козел, - тихо и злобно буркнул он. Петр тяжело вздохнул и решил пропустить мимо ушей.
«Вот так всегда, - подумал Петр. – Всегда. Все время. Все всегда злые. Почему они никогда бывают добрыми? Хоть немного… неужели им самим это не надоедает? Как вообще такое можно терпеть хотя бы месяц, не говоря уже про двадцать лет?»
Все люди, чья судьба оказалась настолько горька, что их по каким-либо причинам занесло сюда, ожесточались очень быстро. Когда прилетал тюремный самолет, и как только прибывшие на нем делали первый шаг на поверхность этого сурового острова, так с этого момента обычно проходил месяц – и человек ломался. Лютый ветер выдувал практически все из них, хоть и разных, но все-таки детей нормальных городов, где живет множество людей. И ведь в этих мирах общество приятней одиночества, в отличие от тюрьмы, где одиночество гораздо слаще, и невозможно представить, что два человека могут нормально, по-человечески, общаться, без равнодушия в лучшем случае, а в худшем презрения.
Холодного презрения.
А Петр был всего лишь исключением. Небольшим исключением. Потому что чувствовал, что скоро и он станет таким же безразличным как все, и таким же угрюмым.
- Слышь?
Петр посмотрел на охранника за стеклом, кивнул вопросительно.
- Вот, короче, пройдешь в третий блок, поднимешься к смотрителю.
- Да. Именно меня?
Охранник посмотрел вниз.
- Ну конечно тебя, кого же еще? Мне больше делать нехер как выдумывать, - он вдруг спохватился и добавил: - Он велел. Скажешь, что ты по котельной. Понял?
«Вот урод» - подумал Петр. Он предполагал, что охранник, вероятно, врет. Да какой там «предполагал» и «вероятно». Он знал, что охранник врет, и смотритель третьего блока вызывал не Петра, а кого-то другого. Не конкретного, по имени, а из другой смены. А охранник, скотина, по-дружески – за скромную сумму – свалил все на него. Ведь сам смотритель не станет кого-то требовать к себе, просто получит определенный приказ, который на кого-то возложит. А проверять, выполняет этот приказ тот, кому приказали, или кто-то другой, никто не станет. Никому это не нужно.
Главное - самому остаться в тепле. Чужая шкура не имеет значения.
Сирена коротко запищала, механический замок резко лязгнул и решетчатые ворота открылись.
- Давай, давай, вали.
Петр шел по галерее второго этажа блока камер, мимо решеток, за которыми сидели и лежали на нарах угрюмые люди.
«Кто они? Еретики? Дезертиры СПО? Как и я арбитры? За что их сослали? Что они сделали… или не сделали такого, что их обрекли замерзать?»
Он миновал очередную камеру. Там сидел человек, покрытый множественными наколками уродливых морд, надписей непонятными символами и привычными, знакомыми с детства буквами, но смысл этих фраз был непонятен, они походили скорее на случайный набор слов и букв. И еще на человеке краснела восьмиконечная звезда, выписанная рукой хоть и безбожного, но все же талантливого мастера – словно гравюра из фолианта, изящная, с черепами и костьми, какими-то иероглифами, оплетающими лучи, каплями крови…
Человек стоял на полу на коленях и что-то шептал.
«Нет, мне плевать на них. Я не хочу ничего знать. Ни кто они такие, ни за что сидят. Мне все равно. Я безразличен. Я холоден. Если сидят, значит, заслужили, получили по заслугам».
Навстречу неспешно прошел охранник, подбрасывая в руке бряцающую и позвякивающую связку ключей.
«И на него мне тоже плевать».
Он становился равнодушным. Судьба сосланных его никогда особо не волновала. Ему было на них наплевать. Разве что кроме на тех, кто некогда служил арбитром. Раньше он думал, за что их наказывали. Наверное, из-за того, что сам был арбитром и считал себя несправедливо обвиненным и лишенным звания, сосланным в «морозильник».
Раньше он пытался поговорить с ними, узнать их судьбу и поделиться своей. Раньше, но не теперь.
«Но за что сослали меня?»
- Вызывали? – спросил Петр, заходя в кабинет смотрителя.
Смотритель поднял взгляд от бумаг, быстро оглядел охранника с ног до головы.
- А ты кто?
- Я по котельной.
- А, да, - он нажал кнопку на селекторе. – Сейчас. Подожди секунду. Пока присядь.
Петр сел, в душе радуясь хоть и короткой, но все-таки возможности посидеть. Тем более что почти все время, пока тянется его смена, приходится проводить на ногах, обхаживая периметр то одного блока, то вообще всего комплекса.
Смотритель, сгорбившись над столом и разбросанной кипой бумаг, через очки смотрел на лист в левой руке, и что-то набирал на информационном планшете.
«Прямо чудеса» - подумал Петр. «Морозильник» была тюрьмой убогой и старой. Построена она была очень давно, когда никто не знал, но столько времени ничто не может стоять. А эти стены не рассыпались только потому, что их сковал и не дал сгнить мороз. Не только стены были старыми. Вечно обледенелые стекла в окнах, мебель, кое-как сохраняемая стараниями тюремщиков и заключенных, механизмы, решетки и система отопления – все было старым и дряхлым.
Единственное, что было моложе ста лет и иногда обновлялось, так это люди, привозимые большим самолетом пару раз в месяц. «Как туши на склад» - горько подшучивали сами ссыльные.
Через минуту вошел охранник. Смотритель снял и протер запотевшие очки.
- Пройдешь с ним, - сказал он Петру. – Возьмешь заключенного. Надо будет убрать снег возле котельной, а то, говорят, понамело. Долго не тяни, чтобы к вечеру он управился. А то, говорят, погода портится, будет совсем ни к черту. Как бы ураган еще не налетел…
- А что такое с погодой? Морозы? – спросил Петр. В голосе почувствовался испуг.
- Ну… Говорят, будет совсем хреново. Да оно и так видно, без синоптиков – позавчера двадцать пять, вчера… сколько вчера? – смотритель посмотрел на охранника, столбом стоящего в дверях. Тот в ответ только пожал плечами. – В общем, - продолжил смотритель, - вчера было холоднее. А сегодня и вовсе тридцать шесть. Так что, сам видишь, не сегодня – завтра вдарит по полной, мало не покажется. Готов поспорить, кто-то сдохнет.
Петр сглотнул.
- Мне сегодня в ночь… - сказал он, уже спиной чувствуя, как тяжелую одежду пронизывает ветер, по телу струится холод и кожа покрывается мурашками и в неё впиваются иглы.
- Сочувствую, - ответил смотритель без какого-либо сожаления. – Если козел будет медлить, пинка ему дашь. Не поймет – пару раз по рылу заедешь. Ну, думаю, объяснять не надо? – он взглянул на Петра поверх очков.
- Нет.
- Вот и хорошо. Только смотри, не перестарайся. Этому козлу еще работать и работать. Он вроде как крепкий, а в котельную как раз такой нужен – уголь покидать. Заодно и познает все прелести жизни. Надо же как-то зарабатывать прощение за грехи свои, э? Так что лопатой поработать ему будет в самый раз. А потом, как он согреется, разденем его и в снег бросим. Чтобы, скотина, знал свое место и язык не распускал… ладно, свободен.
Этим еретиком, которому предстояло расчищать снег, оказался тот самый, что видел Петр, проходя мимо камер – весь в наколках, фразах и с поразительной тщательностью вырисованной восьмиконечной звездой во всю грудь. Тогда Петр едва разглядел его, а сейчас, когда его вывели из камеры, еретик предстал во всей своей уродливой красе – испещренное шрамами от плетей тело, красно-черное от краски, и лысая, блестящая голова. Лицо было в синяках, губы разбиты, недоставало нескольких зубов. Пол левым глазом темнел след от удара, правый и вовсе страшно заплыл и гноился.
«Били» - машинально отметил Петр.
У выхода на ноги и руки еретику надели цепи, дали расхристанные сапоги и старый, в заплатах тулуп, большую лопату для снега, и они вышли.
Тюремный комплекс представлял собой ансамбль десятка крупных и дюжины поменьше зданий. Заключенных содержали в четырех огромных, высоких серых блоках, сияющих на солнце сотнями крохотных зарешеченных окон. Блоки стояли крестом, в центре которого возвышалась квадратная башня. Среди прочего, в башне располагался основной пропускной пункт, ведущий в каждый из блоков.
От опоясывающей башню широкой галереи расходилось несколько пешеходных дорожек, шириной в полтора метра, с перилами и с высокими, немногим меньше человеческого роста ограждениями. На ограждениях были натянуты крупноячеистые сетки – чтобы не сдувало сильным ветром.
Дорожки возвышались на три метра над землей. Вернее, не над землей, а над снегом – потому что за ночь порой наметало высокие сугробы, скрывающие опоры.
Петр следовал за еретиком в трех шагах позади, и держал наготове шоковую дубинку. Попытки к бегству предпринимались редко – даже если заключенному повезет, ему некуда будет пойти. Но пренебрегать правилами и собственной безопасностью Петру не хотелось.
Они дошли до высокой башни с гроздью прожекторов и мощных желтых фонарей. Подходя, Петр помахал рукой - наверху находился наблюдательный пост. Охранник не ответил.
Здесь дорожка узким кольцом охватывала башню и разветвлялась. Левый путь вел к сдвоенному зданию казарм, почти ничем не отличающихся от тюремных блоков. Другая дорожка вела к группе зданий вдалеке.
- Направо, - сказал Петр.
По дорожкам проходили редкие парные патрули, охранники вели в блоки с работ и из блоков на работу заключенных, дышащих в ладони, жмущих руки к груди и трясущихся.
На безоблачном белом небе светило солнце, крохотное и белесое, медленно, очень медленно ползущее к закату низко над горизонтом. Вся территория комплекса, кроме той, что была в тени, ослепительно сверкала. Снег чистили стабильно, не меньше двух раз в неделю, а то и чаще. Под снегом была земля, промерзлая, но чернота никогда не сменяла белизну – толстый слой плотного, слежавшегося снега и льда никогда не пытались разбить.
Мир здесь словно оцепенел, погрузился в глубокий анабиоз, и не собирался выходить из него, обреченный веками носить толстое, сковавшее землю одеяние изо льда и снега, обреченный ослеплять солнечным светом, отраженным глубоким снегом.
Относительно небольшое здание котельной располагалось между блоками и взлетно-посадочной полосой. Когда они подходили, Петр вспомнил, как прилетел сюда. Тогда самолет сел, трап опустился и внутрь стального, душного чрева ворвалась стужа. Он и остальные ссыльные были в легких костюмах, и пока их вели в приемный пункт, они продрогли настолько, что не могли разжать пальцы, едва переставляли ноги. Некоторые не выжили вовсе.
К котельной подходил рельсовый путь на мощной насыпи. В конце пути снег был черным от угольных обломков и пыли – периодически подходил поезд с вагонами, гружеными углем, и сваливал груз. Большая часть уходила в приемники, но при каждой разгрузке просыпалось достаточно, чтобы зачернить белое поле вокруг. Уголь добывали на небольшой шахте в паре сотен километров. В штольнях вкалывали сами заключенные, они же занимались разработкой, погрузкой и всеми остальными работами. Кроме угля другие источники тепла отсутствовали.
- Снег убери, - сказал Петр, когда они подошли.
Еретик осмотрелся.
- Что, весь? – спросил он. Выглядел он совершенно серьезным, будто и впрямь готов был расчищать хоть весь периметр.
Петр вздохнул. Разговаривать с ним не было ни малейшего желания. Потому что еретик, и потому что зубы мерзли.
- Около входа. Проход к дорожкам. К путям. Ну, чтобы ходить. За работу.
Еретик кивнул, и принялся расчищать глубокий снег, наметенный за последние две ночи. Петр отошел к массивной двери. Из щелей шел пар. «Внутри, должно быть, жарко как в аду», - подумал он. – «Вот бы туда попасть, погреться…»
Заключенный работал быстро, хрустел снегом, шуршал лопатой. Быстро набирал и быстро бросал, видимо, пытался согреться. И вскоре распахнул тулуп и так работал. Лицо, черно-красно-синее от татуировок и синяков, покраснело еще сильнее, на бровях и шапке намерзли сосульки. При каждом выдохе еретик сипел, пускал ртом пар.
«Черт, - подумал Петр, вспоминая слова смотрителя. – Что же делать-то…»
Ночная смена была самая паршивая для патрулей. Когда солнце скроется за горизонтом, придется выходить на дежурство, и ходить взад-вперед по дорожкам под свет редких тусклых звезд. Не в одиночку – кого-нибудь назначат в напарники, так всегда делается, и откупиться от этого невозможно. Но это не важно, все одно - ходить одному или с кем-то, потому что второй человек кроме звуков шагов ничем проявлять свое присутствие не будет. Ни единой фразой. Они оба будут думать только о двух вещах – как же им холодно и поскорей бы вернуться домой. Какой там разговор…
Петр все время стоял на месте, и когда снег был почти расчищен, он изрядно продрог.
- Замерз? - еретик остановился, застегнул тулуп. Петр не ответил. – Вижу, что замерз.
- Молчи лучше, да работай. Быстрее закончишь, быстрее вернешься, - стуча зубами, ответил Петр.
- А если буду говорить, то что? Побьешь?
Петр внимательно посмотрел на него.
«Нет. Другому было бы плевать. Другой бы на моем месте просто ждал, пропуская все мимо ушей. А потом бы избил, содрал с него тулуп и полуголым прогнал до блока. Но не я. Пусть говорит. Пусть говорит хоть о чем. О жратве, о том, как жил и где… о холоде, в конце концов. Проклятье, пусть говорит даже о том, почему он здесь. Даже о своих гнусных делах, секте, ереси и темных богах. Пусть только не молчит»
- Там тепло, - хрипло сказал еретик, кивнув на дверь, на которую навалился его надзиратель. – Зайди, погрейся. А я пока закончу. Убегать не стану, - добавил он, увидев взгляд, в котором будто говорилось «Издеваешься?». – Все равно некуда.
Бежать действительно некуда. Тюрьма – единственный осколок цивилизации на сотни километров.
«Полузабытый осколок. Осколок льда…»
Температура неуклонно падала. Петр уже нарезал круги по расчищенному, но тело стыло. И тогда он не выдержал и постучал в дверь котельной. Когда дверь открыли, в лицо ударило легким дымом и жаром.
- Твою мать… рай! – выдохнул Петр, поспешно загнав внутрь еретика и закрывая дверь, будто боялся, что холод все остудит и превратит крохотный, тесный, душный и темный рай в часть безбрежного ледяного ада.
В духоте, полумраке, танцующих на стенах красных отсветах, гудящем реве пламени огромных печей и идущего из старых труб пара – там они просидели недолго. Может быть, полчаса. Но какие это были полчаса…
За долгие тридцать дней бывший арбитр еще не разу не чувствовал себя так уютно. Ему казалось, что жар пылающего угля растопил весь лед, намерзавший в нем с момента прибытия. Он вспомнил прежнюю жизнь, свой дом и камин…
И пока он с наслаждением грелся, даже не заметил, как разговорился с заключенным.
Эта ночь была необычна холодностью и сменой, тянущейся неимоверно долго, будто застыло и замедлилось само время.
Неизвестно, насколько упала температура, где остановился столбик и была ли на нем отметка столь низкая, что соответствовала бы морозу. А было не просто холодно. Было ужасно холодно.
В патруле он почувствовал себя так, как еще ни разу за весь месяц. Он не мог дышать. Холодный колючий воздух обжигал горло. Стоило вытянуть руку, и в опустившемся тумане исчезала собственная ладонь. Глаза стекленели, не спасали даже герметичные очки. Не было видно ни единого прожектора, не пробивался свет даже противотуманных огней на наблюдательных башнях. В кромешной темноте был только один источник света – выданные им фонарики, призрачного света от которых хватало только чтобы видеть, что под ногами.
Изредка слышались приглушенные, призрачные голоса - перекликивались между собой патрули. И подвывал ветер, кружа редкие снежинки.
Коченели пальцы, руки и ноги, мерзло и горело лицо. Остывающая кровь текла медленно, разнося жалкие крохи тепла.
Конец смены показался избавлением.
Когда Петр вернулся в здание, напарника, все время бредшего позади, с ним не было. Сил хватило только на то, чтобы подумать, что ведь все время он слышал сзади топот и сопение, редкие, слабые маты… Пока Петр думал, он уже дошел до казармы и повалился на кровать, медленно свернулся калачиком и накрылся толстым одеялом.
Но заснуть никак не мог, трясся, стучал зубами. Он подумал, что представления об аде как о геенне огненной ошибочны. Ведь в жаркой душной котельной, среди ревущих топок, так здорово…
Он вдруг вспомнил разговор с еретиком.
- Темные боги отвечают на мольбы.
Петр с презрением посмотрел на еретика – несмотря ни на что, в Императора он верил твердо. «А может быть и нет… - подумал он. – Может быть, это не вера, а привычка… крепко застывшая привычка»
- Они требуют плату. Высокую. Порой отвратительную. Но они отвечают.
- Неужели?
- Да. Как думаешь, почему я здесь? – спросил еретик.
- Не знаю. И не хочу знать.
- А я и не собирался говорить. Однако ж знай, что если тебе что-то надо – они дадут. Нужно лишь попросить как следует.
Тут же, как молния, вспыхнула мысль. Он испугался, попытался её отогнать… но в душе уже что-то сломалось, исчезло безвозвратно.
Он принял решение.
И на следующий же день воплотил его.
По поручению смотрителя, он явился в тюремный блок, где встретился с тем же самым еретиком. Его направили в котельную, кидать уголь в печки.
С трудом сохраняя на лице безразличное, даже презрительное выражение, хотя на самом деле внутри все клокотало, Петр принял заключенного. Когда же они вышли, он шел быстрее обычного, едва удерживаясь, чтобы не перейти на бег. Ему было противна мысль об обращении к Хаосу, но вместе с тем она захватила. Что-то затмило разум, и он хотел как можно скорее ощутить тепло. Тепло, которое не кончится, стоит ему вновь выйти на смену.
В котельную они не пошли – там всегда были люди, не только механики и обслуга, но и просто охранники, проводящие свободное время в духоте. Петр боялся, что им не удастся остаться без внимания, и зашел в старые, почти не используемые и, как он считал, не посещаемые даже патрулем, склады.
Там еретик свершил свой гнусный обряд. Он читал какие-то молитвы, чертил на полу знаки. Потом потребовал кровь Петра, сказав, что это подношение темным богам в обмен на их дар.
Петр сомневался. Но все-таки дал.
Не прошло и минуты, как восьмиконечная звезда на полу разгорелась и запульсировала ярким багровым светом. В душе как будто что-то зажглось, внутри, в сердце, казалось, вспыхнул огонь. И горячая кровь пронеслась по телу, отгоняя холод.
Воздух был холодным, от дыхания намерзал лед. Но мистический огонь, огонь демонов согревал, и Петр рассмеялся.
И в этот самый патруль, проходивший неподалеку, и привлеченный громким истерическим смехом зашел в старые склады.
- …и посему Петр Иванов, бывший арбитр, сосланный на Обречение, за невыполнение обязанностей и потворствование заключенному будет, во-первых, лишен своей должности, - говорил комендант тюрьмы, держа в руках папку дела и выйдя вперед редкого круга людей, охватившего кострище. Ветер развевал полы его длинного пальто, изо рта шел пар. – Во-вторых, принимая во внимание тот факт, что оный заключенный является еретиком, подсудимый приговорен к смертной казни. В-третьих, за сомнение в истинной вере и боге человечества, за отречение от оной веры и за обращение к Хаосу с подношением своей собственной крови, смертную казнь подсудимого провести через сожжение. Подсудимый, каково будет ваше последнее слово?
Петр стоял на куче угля, примотанный к бетонной балке. Из одежды на нем были лишь штаны и майка. Кожу и горло кололо, обжигало холодом. Он трясся, с трудом дышал и не мог произнести ни слова.
- Вердикт окончателен, без права помилования. Приговор привести в исполнение.
Комендант отступил назад. Несколько человек из числа стоявших вокруг подожгли кучу угля, предварительно облитую горючей жидкостью.
Огонь вспыхнул моментально.
Когда он перестал дергаться, истошные крики затихли и обуглившееся тело безвольно повисло на цепи, к костру подошли люди и протянули к огню руки.
Вскоре уголь почти догорел, жар ослабел. Растаявший снег вокруг застыл льдом. Тепло слабело, быстро умирало. Бесконечный холод сжимал тиски стужи вокруг кострища.
Люди ушли, а вскоре ушло и тепло. Остался только холод.
Вечный холод.
