Уголок книголюба от Gastello

[HG(Clay]

Накидаю сюда немного своих старых небольших рассказов, скорее даже миниатюр. Может кому нибудь будет интересно почитать. Если паче вдруг будет что-то новое, тоже выложу.

Утро 10 числа месяца Термидора.

Народ безмолвствует?

Нет, это Европа, господа.

Народ, как всегда, одобрительно кричит.

За его спиной закрытая дверь. Он в большом зале. Практически пустом, если не считать нескольких вещей. У противоположной стены стоят гигантские напольные часы. Они внушают невольное почтение и трепет своей древностью. Дерево корпуса отполировано прикосновениями тысяч рук и источено многими поколениями паразитов. Бронзовые стрелки потемнели от времени, а стальная отделка почти проржавела. Часы напоминают важного судью, слугу закона, одряхлевшего, но не утратившего своей власти. Под потолком люстра, достойная королевского зала Palais Royal, искрящаяся хрустальными гранями в мерцающем свете сотен свечей. В самом дальнем углу - гильотина. Ее нечищенное лезвие покрыто засохшей кровью, к скошенному вниз правому краю прилип локон волнистых светлых волос.

И посередине комнаты огромный рояль. Тонкий орнамент на крышке, резные ножки. Клавиши - черное дерево и белая кость. За роялем, спиной ко входу сидит музыкант. Светлый камзол, голубые чулки, слегка сбившийся набок парик. Размеренно и неумолимо он играет лишь один аккорд.

B-moll.

Си бемоль минор.

Тревожно и торжественно...

В комнате пахнет мятой и формалином. Но чувствуется еще посторонний, сладковатый и одурящий запах. Пальцы пианиста на кончиках пожелтевшие, рядом с ним, на крышке рояля, лежит, тоненькая длинная трубочка. Опиумом пьян музыкант и потому не прекращает терзать клавиши, извлекая все то же мрачное созвучие. Тяжелые, почти осязаемые колебания разносятся по залу и отражаются от полированных ореховых стенных панелей. Где то за стеной слышится едва различимый гул множества голосов, и скрипка выводит незатейливую, щемяще-грустную мелодию. И так хочется ему оказаться там, где прекрасная девушка будет сидеть рядом и тихо играть на скрипке, успокаивая его истерзанный дух. Там, где происходящее будет если и не понятнее, то хотя бы приятнее, но...

Mezzo forte.

Forte.

Все громче и громче каждый звук, давящий и протяжный.

Fortissimo.

Forte fortissimo.

Тиканье часов переходит в громкие, отчетливые щелчки.

Каблуки пианиста выстукивают причудливое стаккато в такт уходящим секундам. Заполнившая все пространство какафония заставляет зажимать ладонями уши и кричать от боли, ввинчивающейся прямо в мозг.

Mezzo piano.

Pianissimo.

Дьявольская музыка стихает, и вдруг слышится отвратительный скрежет внутри механизма часов, перемежаемый каким-то глухим хрустом, напоминающим звук ломающихся костей.

Perdendo.

Intermezzo...

И вот тишина раскалывается громоподобным звоном. Часы бьют шесть утра. И с каждым ударом, падает вниз лезвие гильотины и снова со скрипом поднимется вверх, словно огромная голодная пасть лязгает единственным железным зубом.

Музыкант медленно поворачивает свое желтое, похожее на восковую маску лицо и хрипит распухшими, почерневшими губами:

- Те, чьи руки в крови, познают вкус собственной крови.

- И когда не станет врагов, обернутся друзья врагами.

- И станут великие ничтожнее пыли под ногами прокаженного.

- И отправятся в Ад, проклинаемые всеми женами и дочерьми страны!

***

Утреннее солнце светит в окно и пыль кружится в луче яркого света.

Еще вчера великий кумир лежит на жестком деревянном столе, словно жалкий простолюдин.

Голова его покоится на ящичке с заплесневевшим хлебом.

Жутко ноет раздробленная тупой пулей челюсть, лишая возможности вымолвить хоть слово.

Смеются теперь противники, глядя на Неподкупного, на его замотанную грязной тряпкой голову и позорно спущенные чулки.

Гревская площадь, и умирающий брат рядом, и крик какой-то женщины прямо в лицо:

- M'enivre de joie...

***

Лежа на эшафоте, после того, как Сансон сорвал повязку с его головы, глядя в толпу, отшатнувшуюся при виде его обезображенного лица, он понимает, что когда не станет врагов, обернутся друзья врагами! Понимает что, после того, как его голова покатится по камню площади, все эти, еще недавно славившие Неподкупного люди, с не меньшим неистовством, надрывая глотки и исходя отвратительным, грязным восторгом, будут кричать:

- Робеспьер казнен!

"Перевод с итальянского"

mezzo fortе - не очень громко.

forte - сильно, громко.

fortissimo - очень сильно, очень громко.

forte fortissimo - наиболее сильно, наиболее громко.

mezzo piano - не очень тихо;

pianissimo - очень тихо.

"Перевод с французского"

M'enivre de joiе - радость пьянит меня

И имя ему...

В период своего расцвета христианство напоминало современную Microsoft.

Марк Льюис,

"Mea Culpa".

Он - мертвый недоношенный плод, в безлунную ночь выползший из чрева пьяного демиурга. Тифон и Ехидна содрогнулись бы, увидев его, более отвратительного, чем самая ужасная из химер. Он - паразитический червь, беспрерывно и бестолково ползущий по кругу жизни, изрыгая полупереваренные останки окружающего пространства. Ядовитые испарения отравляют каждого, кто осмелится приблизится к его чудовищно разжиревшему телу. Его чуждая, противоестественная воля терзает сознание окружающих, превращая их в полубезумные механизмы исполнения своих желаний.

Его искалеченный мозг, безнадежно отставший от стремительного бега эволюции нервный узел, вечно пребывает в тягучем забытье, порождая призрачно-иррациональные грезы. Тело рефлекторно существует, раздираемое первобытными чувствами и желаниями, а он, объятый спазмом лени, источает лишь тоску и уныние. Acedia.

Даже если он имеет непредставимо много, его иссушает жажда обладать еще большим. Жажда сгрести и облапить все сущее. Не ограничиваясь рамками пространства и времени подмять под жалкий обрубок тела все уже существующие и еще только зарождающиеся вселенные, присовокупив прах давно мертвых миров. Avaritia.

Черная злоба клокочет в его нутре. Исступленный гнев, порожденный невыносимым страхом непривычного. Его ярость ослепляет и опаляет все вокруг. Не найдя слабейшего, червь давит своих прислужников и рвет собственное ненавистное тело. Ira.

Жгучая слюна течет из его разверзстой пасти, когда он в своем собственном лице совокупляется со всеми самками мира. Отложив миллионы скользких яиц он снова уползает в свою душную нору, чтобы никогда не увидеть свое беспомощное отродье, собственным равнодушием пытаясь выпестовать еще более бездушное поколение. Luxuria.

Голод непрерывно терзает чрево червя, и он с утробным урчанием поглощает все, до чего может дотянуться, отхаркиваясь любовью и

состраданием, тем, что не в силах принять его примитивный организм. Он ненасытен настолько, что если бы мог - поглотил и переварил бы даже самое себя. Gula.

Питаемый страхом и ненавистью к ближнему, он переполняется ядовитой завистью ко всему, что не может понять и чем не способен обладать. Invidia.

И забывшись в своем невыносимом самолюбовании он ощущает себя сразу всеми краеугольными камнями столпов вечности. Захлебываясь тщеславием, презрев все мироздание, с вершины персональной вавилонской башни он радостно оглядывает принадлежащий ему грязный мирок. Superbia.

Он методично и целеустремленно убивает свой дух.

Семь смертных грехов стали ему непреложными заповедями.

И имя червю - Homo Fagus.

Человек Пожирающий.

Человек потребительской формации.

"Перевод с латыни"

Acedia - праздность

Avaritia - алчность

Ira - гнев

Luxuria - похоть

Gula - чревоугодие

Invidia - зависть

Superbia - гордыня

Время крови

Стоял как-то могущественный Маг у старой башни, что на Покинутых Равнинах, и удовлетворенно взирал на дело рук и слов своих. Ветер разносил запах гари и запорашивал серым пеплом обожженные и изувеченные мертвые тела, в изобилии лежавшие на растрескавшейся, иссушенной земле. Навстречу ему вышел великий Воин и сказал:

- Посмотри что сделал ты, и ответь мне, во имя чего все это?

Маг был надменным и гордым, и не ответил ничего, лишь обнажил длинные клыки в презрительной усмешке.

- Зачем ты мучишь и убиваешь своих братьев, ведь они такие же дети Ангелов, как и ты сам? - громче спросил Воин.

И во второй раз Маг ничего не ответил, только рассмеялся в лицо Воину.

Вспыльчив и жесток был Воин. С горящими от ярости глазами схватил он Мага за плечо закованной в металл рукой и гневно прорычал:

- Отвечай мне, или, клянусь, ты разделишь их участь!

Сверкнули глаза Мага холодными искрами и он заговорил, а слова его оглушали подобно грому, падали тяжело, словно гранитные глыбы и жгли как самое жаркое пламя:

- Что можешь понять ты, презренный, в наших, недоступных простым людям, делах? Я чувствую новый порядок в дорогах небесных тел. Блуждающая Звезда восходит на небосклоне, и то что она принесет нам будет зависеть от нас самих. Эти черви пали жертвами собстенной жадности, пытаясь завладеть моим знанием и могуществом.

- Что можешь знать ты о настоящей силе, падальщик, пирующий на чужой слабости? - в тон ему ответил Воин, - Если кто и достоин ее, так это я.

- Тогда ты ничем не отличаешься от меня, о великий Воин, - насмешливо произнес Маг, - Прикрывшись мнимым благородством ты творишь такое же зло.

Страшно вскричал Воин в гневе и бросился на ухмыляющегося Мага.

***

- Настанет день, и не останется никого из вашего мерзкого племени на этой земле, - хрипел воин, мощными ударами зачарованного молота дробя колдовские барьеры, окружающие Мага.

Маг издевательски захохотал, сведя с небес ослепительную молнию:

- Может быть и так, друг мой, но ни тебе, ни твоим детям этого уже не увидеть.

- Ты падешь, и никто не сможет снова надругаться над основами мироздания, - взявшись рукой за золоченый крест, висящий на своей груди и бесстрашно шагая в облако отравленного тумана, окутавшее Мага, чеканил слова Воин, - Никто не будет кощунственно подчинять себе свободные стихии. Гнев Ангелов не прольется более на наши головы.

- Ты еще веришь Ангелам, глупец? А они давно забыли о тебе, ничтожный, - воздев лицо к небесам, воскликнул Маг.

- Когда я возьму всю твою силу, я сам сравняюсь с Ангелами! - брызгая слюной кричал Воин, - Меня убоится каждый живущий, народы падут на колени передо мной. Все в этом мире будет моим, а ты сгинешь, и даже памяти не останется о тебе...

И скаждым новым ударом Воина, с каждой новой низвергнутой Магом огненной лавиной старая башня все ощутимее подрагивала. С каждой минутой все громче, рыча и срывая голос, кричали в лицо друг другу бесконечные оскорбления противники, все больше бессмысленной, животной ярости проступало на их исказившихся в чудовищном оскале лицах. И долго еще, забыв о времени, кружили они в смертельном танце, отравляя все вокруг своей ядовитой злобой. До тех пор, пока сама земля не пошла извилистыми трещинами, и старая башня не рухнула наземь, накрыв их своим изломанныи телом.

***

Тогда над облаком пыли, взметнувшемся над разрушенной башней, явились необычайно прекрасные, но неизмеримо печальные образы Ангелов, Очищающего и Сотворяющей, произнесших роковые слова:

- Мы проклинаем вас, забывших самих себя в погоне за силой. Пусть будут эти камни вечным надгробием над вашим прошлым и будушим. И не будет вам, посягнувшим на беспредельное могущество, покоя даже после смерти. Мы проклинаем весь род человеческий, и пусть они продолжат ваше дело, подобно вам пребывая в невежестве своем во веки веков. Мы проклинаем само это место, где не будет теперь жизни для людей и называем его Изломом Хаоса...

***

И каждый год теперь на три дня встают Воин и Маг из своей общей могилы, продолжая свой бесконечный бой на пустых просторах Покинутых Равнин. Каждый год, сводимые с ума обманчивым светом Блуждающей Звезды, сражаются люди в жестоких и нечестных битвах. В эти дни они забывают о словах честь и достоинство. Это время, когда их слепит всепоглощающая ярость Воина и Мага, подобно чумной заразе, распространяющаяся по всему миру из Излома. Время подлых ударов в спину и побед любой ценой. Время крови.

Изменено 26 июня, 2010 пользователем HG(Gastello

[HG(Clay]

Курьер.

Нам в пять подгонят крутейшее дерьмо,

Что-то новое, кажется Достоевский.

Не так дорого как Набоков, но в то же время

Трипануть обещается не по-детски.

2H Company, «Сорокин-trip».

Я проснулся и открыл глаза. От неудобной позы левая нога затекла, и ее пронзали тысячи крохотных иголочек. Я потянулся размять мышцу, потревожив сидящую рядом дородную тетку. Она окинула меня злым взглядом, но ничего не сказала. Радовало то, что в отличие от кошмарных провинциальных "Икарусов", новенький междугородний автобус, собранный руками предприимчивых азиатов, отличался более-менее удобными сидениями и наличием кондиционера. Так что к концу четырехчасовой поездки спина побаливала вполне умеренно, а одежда не пропиталась запахом потеющей толпы. Автобус остановился, и люди, толкаясь и напирая друг на друга, потянулись к выходу. Подхватив сумку, я последним вышел из автобуса, спрыгнул со ступеньки и огляделся. В этом городе на юге России осень еще не вступила в свои права, деревья шелестели изумрудной листвой, а люди не успели переодеться в бесформенные осенне-зимние наряды. Автовокзал мало изменился с последнего моего приезда: преклонных лет бабулька в вечно-бессмысленном труде подметала асфальт, отъезжающие толпились у касс, новоприбывшие закуривали и шумно валили к переходу. Многие затягивались так жадно, что казалось, они перенесли не двух-трех часовой переезд, а минимум месячный выход в море на подводной лодке.

В близлежащем киоске я купил пачку сигарет и бутылку минеральной воды. Увидев рядом лоток с книгами, мельком просмотрел названия на пестрых корешках. Несмотря на превозносимый прессой общеэкономический подъем и рост благосостояния населения, культурный уровень большинства моих сограждан, видимо, остался на уровне середины девяностых, только "бешеные", "меченые" и "слепые" сменились Донцовой, низкопробной фантастикой и отвратительным в своем качестве фэнтези. Поддавшись внезапному приступу ностальгии, я наугад ткнул в одну из книг, расплатился и уселся на наименее загаженную лавку неподалеку. Мне не нравилась пара отирающихся неподалеку дюжих молодчиков, которые явно меня пасли. Пока я курил, они рыскали по вокзалу, как голодные волки, временами погладывая в мою сторону. Меж тем город накрывали сумерки, и пора уже было отправляться к Квентину. Миновав вездесущих вокзальных таксистов - уж очень назойливо зазывал меня один из них, я перешел дорогу и двинулся по улице, выискивая взглядом подходящий транспорт. Я периодически оглядывался, но в сгущающейся темноте видно было недалеко. Найдя припаркованную машину с шашечками на боку, я подошел к водительскому окну и сообщил адрес. Немолодой таксист-кавказец приветливо улыбнулся и назвал цену, не заоблачную, но несколько выше, чем в среднем по городу. Я кинул сумку на заднее сиденье и начал забираться внутрь…

***

Очнулся я от холода и пульсирующей в затылке боли. Сзади, видимо, вздулась огромная гематома, левый глаз не открывался, с опущенного носа на промокшие джинсы капала вода. С трудом подняв голову, я как мог, огляделся. Окруженный сырыми бетонными стенами, я сидел в центре небольшой комнаты. Руки и ноги были надежно примотаны к низкому металлическому стулу внушительными полосами широкого серебристого скотча. Окон в комнате не было. Освещение составляла тусклая лампочка на перекрученном проводе, свисающая с потолка прямо передо мной. Возле хлипкой деревянной двери стояло оцинкованное ведро, из которого меня видимо и окатили водой.

Сбоку надвинулась тень, и рябая, крючконосая, заросшая щетиной рожа щербато осклабилась мне в лицо. Небритый урод, дохнув изо рта смесью перегара и гашиша, с чудовищным акцентом задал вполне ожидаемый вопрос:

- Гдэ дэньги, с-[собака]?

Яснее ясного, что взяли меня из-за сумки, и скорее всего по чьей-то наводке. Но зачем бы понадобилось поручать мне ценный груз, не посвятив в детали и без охраны. Человек, однажды безвозмездно помогший мне выпутаться из одной серьезной передряги, попросил передать ее моему старому приятелю. Обычная черная спортивная сумка, не особо большая. Я не заглядывал туда, но насколько мог понять, то что лежало в ней, было твердым и не особо тяжелым, не похожим на деньги или драгоценные металлы.

- Деньги? - я не нашел ничего лучше, как переспросить.

- Дэньги, капуста, лэвэ, - повторил он, - Гдэ ты их спрятал? Я знаю, что ты вез что-то цэнное, а в твоих гребаных кныжках мы ничэго нэ нашли.

Мысли текли вяло, боль мешала сосредоточиться. Я успел подумать только, причем тут книги, как получил, видимо для профилактики, сильный удар под ребра. Задохнувшись кашлем, я скорчился на стуле. Мой мучитель отступил в тень и хрипло заговорил с кем-то невидимым на незнакомом языке. Договорившись с неизвестным собеседником, он вернулся и, больше не задавая вопросов, начал люто охаживать меня кулаками. Страх и ощущение полной беспомощности заволокли глаза зыбкой пеленой слез.

Когда я начал терять сознание от боли, громко хлопнула распахнувшаяся дверь, и один за другим громыхнули два выстрела. Вошедший быстро подошел к агонизирующим телам и выстрелил еще несколько раз. Все стихло. Сквозь заливающую глаза кровь я силился рассмотреть своего спасителя. Человек в поношенном пиджаке и драных джинсах вошел в круг света и подслеповато сощурился сквозь круглые очки в позолоченной оправе.

- Жив, Бродяга? – спросил он.

- Знаешь, Квентин, я был бы рад видеть тебя немного раньше, - прохрипел я распухшими губами.

Он захихикал в своей обычной сволочной манере, спрятал в кобуру черный тупорылый пистолет и, присев, начал перерезать скотч, намертво крепивший меня к стулу. Закончив, он двинулся к телам, быстро обшарил их и подошел к столу в углу. Я увидел, как в комнату прошмыгнула тощая фигура в облегающем комбинезоне и черной маске, и предостерегающе вскрикнул. Квентин резко обернулся, но тут же расслабился.

- Кроме тех двоих на входе поблизости больше никого, - произнесла фигура звонким женским голосом, - можем уходить.

Квентин взял связку ключей со стола, поднял сумку и помог мне встать.

***

Меня вели длинными темными коридорами. Девчонка бесшумно двигалась впереди, освещая путь карманным фонариком. Идти было невыносимо тяжело - заплетались ноги, раскалывалась голова, горели и саднили ребра. Я поминутно сплевывал кровь и ощупывал языком то место, где еще недавно крепко сидел позавчера вылеченный зуб.

- Это что, бомбоубежище для руководящего звена партии? – нашел силы спросить я.

- Подсобные помещения приборостроительного завода, - ответил Квентин, - Производство законсервировано, а территория здесь, как на космодроме. Излюбленное место всякой швали.

Когда я почти уже обессилел, мы наконец выбрались наружу. Недалеко от выхода были припаркованы два автомобиля: старая помятая «девятка» и роскошный черный «Рэйндж Ровер» последней модели. Рядом караулил суровый седой мужчина лет пятидесяти с укороченным автоматом Калашникова в руках. Квентин послал ему вопросительный взгляд, тот отрицательно дернул головой.

- Отлично, - сказал мой приятель, кидая ему ключи, - бросай наше корыто, прокатимся с ветерком.

Седой сел за руль джипа, Квентин на пассажирское, а меня положили на широкое, как ковш экскаватора, заднее сиденье. Миниатюрная девчушка пристроилась рядом, и мы тронулись. Щелкнув серебряным «Ронсоном» Квентин закурил невероятно длинную сигариллу и, улыбаясь, обернулся ко мне.

- Знакомься, это Дед, - он показал пальцем на сидящего за рулем мужчину.

Я промычал невразумительное приветствие, а Дед ограничился взглядом в зеркало заднего вида и коротким кивком.

- А это, следует понимать, внучка? – скосив глаза влево, попытался пошутить я.

Квентин хмыкнул:

- Ирина – лучший аспирант кафедры оперативной хирургии нашего мединститута, так что сейчас лежи и не дергайся.

У девушки под непривлекательной маской оказалось довольно милое веснушчатое личико и копна густых рыжих волос. Расстегнув на мне рубашку, она начала тщательно ощупывать мое многострадальное тело, разбудив новую волну боли. Закончив осмотр, она выдала диагноз:

- Ничего страшного, даже переломов нет. Повезло - непрофессионал работал, а судя по твоей шкуре, ты побывал в передрягах и посерьезнее, - подмигнула она, и достав из сумочки шприц, ловко впрыснула мне вену прозрачную жидкость.

Закрыв глаза и слушая тихое шуршание шин по асфальту, я незаметно уснул.

***

Нас с Квентином высадили у подъезда утопающей в зелени пятиэтажной «хрущевки». Голова была все еще как в тумане, но чувствовал я себя уже намного лучше. Поднявшись по лестнице, мы оказались у монолитной стальной двери. Перешагивая порог его квартиры, я подумал, как же жилище человека бывает похоже на него самого. Сам Квентин питал иррациональную любовь к дорогим аксессуарам, но абсолютно равнодушно относился к своему внешнему виду. Так и здесь, предметы обстановки разительно контрастировали между собой. Плазменная панель в пол стены и сверхнавороченная акустическая система соседствовали с отклеивающимися обоями и скрипучими половицами, титанических размеров кожаный диван и современный холодильник – с рассыпающимся кухонным столом и ветхими выцветшими шторами. На огромном экране застыл кадр из «Криминального чтива» Тарантино - крупное лицо Сэмюэля Л. Джексона с поднесенным к раскрытому рту сэндвичем. Качество картинки было отличным – в широко раскрытых глазах чернокожего актера просматривались прожилки капилляров, толстые губы лоснились, раздутые ноздри втягивали ему одному ощутимый аромат.

Я повалился на диван и расслабился. Квентин вернулся с кухни с двумя бокалами, наполненными жидкостью янтарного цвета и предал один мне. Я принял бокал, отхлебнул добротного ирландского виски и поморщился, прикоснувшись затылком к спинке дивана.

- Слушай, а что там все-таки в этой чертовой сумке?

- А ты сам взгляни, тебе должно быть интересно, - ответил он и поставил рядом со мной виновницу моих несчастий.

Я расстегнул молнию и посмотрел на содержимое сумки. Книги. Обычные книги в твердых переплетах и мягких обложках, такие же, как я видел на привокзальном лотке. Я вопросительно уставился на Квентина. Он, прищурившись, взглянул на меня и начал рассказ:

- Еще давно один паренек, студент, вывел новый рецепт дури, но дурь эта - необыкновенная. Технология приготовления навроде «марки», только тут берется не кусочек бумаги, а страницы целой книги. Процесс хитрый и трудоемкий, помимо основного вещества используются какие-то слаболетучие соединения, чтобы действующий компонент понемногу испарялся. Так вот, читающий такую книгу получает ни с чем не сравнимый кайф. Слышал, может, анекдот про «начитанные глаза» и пол букваря? Оттуда и пошло, только мало кто про это знает.

- А к чему такие сложности, книги? – поинтересовался я, - можно же просто поставить в блюдечке, например, и вдыхать?

- Вот тут самое интересное и начинается. И дело даже не в том, что типографская краска выступает чем-то вроде катализатора реакции. Фишка в том, что трип проходит по-разному, в зависимости от того, какую книгу читаешь. Детектив и научная фантастика, например, действуют совершенно не похоже друг на друга. Агата Кристи прет совсем не так, как Филипп Дик и наоборот.

Я протянул руку к сумке и наугад извлек пару книг. «Клык оборотня» и «Мент на зоне» -прочитал я на обложках.

- Ну, в общем, аналогия с Кристи и Диком мне понятна. Но какому «эстету» нахрен нужно такое? – потряс я перед его лицом вытащенными книгами.

Квентин пояснил:

- От того же Сорокина человеку неподготовленному легко крышей поехать, а от Достоевского, или скажем, Маркеса можно и в белые тапки переобуться с непривычки. Одному моему заказчику попала раз книга какая-то в руки, точно не помню. Пелевин вроде. Так он три дня в реанимации с передозом провалялся, да потом чуть в дурдом не загремел. Такие люди ведь кроме как вывесок да названий товаров с детства ничего не читали. Вот и приходится этим скотам с малого начинать. Бульварное чтиво. Палп фикшн, мать его…

Квентин поднял пульт и нажал на «play». Сэмюэль Л. Джексон откусил кусок гамбургера и принялся жевать.

[Bravo_12]

Рассказ "Курьер" хорош - на злобу дня)